Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Просидела я там несколько часов под дождем, все об отце думала. Ему ведь здесь тяжелее, холоднее моего было. Всю жизнь свою вспомнила. Все, все, до самой маленькой мелочи. И выходило в итоге, что роднее этой каменистой земли, где батька за Родину голову сложил, нету и не было для меня. И моря этого родней не было и нету… Тогда я и приросла к этой земле сердцем… Ах, что это я развспоминалась?! — воскликнула вдруг женщина и смущенно замолчала.

— Да-а… — сказал Макаров. — Бои тут шли тяжелые… — И хотел было рассказать об увиденном в сопках, но раздумал, заметив, как опечалилась женщина от воспоминаний.

— Скажите, — спросил он, — а у вас никогда не вызывали тоску эти скалистые берега?

— Там тоже люди…

«И то верно…» — подумал он и явственно ощутил ту неизменную жадность, с какою каждый раз всматривался в едва видневшийся мерцающий огонь маяка, возвращаясь после изматывающего месячного плавания полярной ночью среди ревущих вод Баренца.

Порою ему казалось, что он только для того и ходит в море, чтобы всякий раз искать этот, всегда, новый и столь желанный огонек.

Он думал, что не везде ведь зажигают огонь автоматы, где-то же есть и люди… И кто бы они ни были, достойны низкого земного поклона…

Всего-навсего маленькая мигающая точка, но какая прорва жизни в ней!

И часто потом, когда почему-либо становилось одиноко и грустно и вьюжными ночами охватывала тоска по напоенным ароматом цветущих акаций уютным улочкам Триполья, Макаров вспоминал одинокие домики маячных смотрителей на голых скалистых островках.

И Север вдруг обретал для него особый, свой, неповторимый запах. Запах тревоги, соленого штормового ветра. И чувства единства с этим огромным, свободным, беснующимся миром…

Он никогда не думал, что Север слишком суров. Он или материл его за порою бессмысленную жестокость, или орал во все горло:

— Здорово-о-о!

Да что там говорить! Север любит сильных, и сильные любят Север… В этом вся суть… И женщина эта… Она ведь тоже сильная… И красивая… Крепкой души человек…

А попробуй загляни на любой сейнер, идущий с промысла. Все чистятся, приводят себя в порядок. И нет, кажется, ничего желанней встречи с женой и с детьми…

Но проходит десяток, другой дней побывки, и странная задумчивость печалит чело, и душа снова просится в море…

Куда, спрашивается?.. В ураган, в проклятущий холод, в невыносимую для некоторых качку… И все же — в море, в море!..

Макаров ощутил легкий толчок. Это катер чиркнул бортом о деревянную пристань, со скрипом вырвав из причальной стенки волокна размочаленной древесины. Все стали собираться.

«Как там моя Валька?..» — тепло подумал Макаров.

Он хотел было помочь женщине донести до машины увесистый узел, но она строго оборвала его:

— Обойдемся! — Как-то очень сноровисто взвалила узел на плечо и быстро протолкалась вперед.

«Гордая… Это хорошо…» — немного смутившись, с добрым чувством подумал Макаров и направился к трапу.

Был штиль. Глубокая темно-зеленая вода фиорда отражала крутолобые скалистые сопки и голубоватый дымок костра на вершине одной из них. В отражения дымок уходил вниз, в самую толщу воды, и это забавляло гребцов.

Иногда с берега тянуло легким ветерком, приносившим с собой аромат свежих грибов, разогретого солнцем мха и карликовых березок, которыми поросли склоны.

Но рулевой Владимир Иванович Джугатранский был не в духе. Команда гребла плохо. Сосредоточенности и единства действий не было.

— Табань! — хрипло выкрикнул рулевой.

Гребцы вертикально воткнули весла в воду и грудью надавили на вальки. Светло-зеленая от солнца вода фиорда звонко забурлила на лопастях. Свежо запахло рыбой, водорослями, посолонели губы. Шестивесельный ял довольно быстро остановился.

— Суши весла! — раздраженно приказал Джугатранский и придирчиво осмотрел весла и гребцов: ровно ли держат лопасти на весу.

Ял изнутри тоже нагрелся от солнца. И когда потерял ход, сразу обдало духом теплой краски, размягченного в цапфах уключин тавота и потертой черной кожи, которой были обиты весла ниже вальков.

— На погоду раскисли?! — грубо спросил Джугатранский.

Гребцы, обняв вальки весел, смущенно улыбались, поглядывая друг на друга и на вьющийся в отражении дымок охотничьего костра.

— Рыбачить тянет? — продолжал напирать на гребцов рулевой, не истратив заряд недовольства. — Я тебя спрашиваю, Пуртов, — придрался он вдруг к одному из гребцов, мускулистому белобрысому парню с круглым мясистым лицом.

— Молчи, — шепнул Пуртову третий баковый, — пускай себе…

Пуртов молчал.

В это время у берега раздалась частая звонкая дробь отбойного молотка. Все повернули головы вправо. У отдаленного причала, в неглубокой бухточке, обрамленной замшелыми скалами, стоял атомный ледокол. На нем работал Пуртов, и все знали, что там сейчас долбят бетон биологической защиты, чтобы заменить потекшие парогенераторы.

— Это твои долбаки там орудуют? — с ехидцей спросил Джугатранский. — Дятлы, одним словом… Сам небось тоже молоточком долбал вчера? А теперь руки не свои?.. Учти, Пуртов, мне дятлы не нужны. Мне гребцы нужны. Классные. Понял?

Все на побережье знали, что Джугатранский до самозабвения любит гребной и парусный спорт и неодобрительно относится к настоящему крупнотоннажному флоту, будь то пассажирское судно, сухогруз или даже атомный ледокол.

«Посудина, одним словом! — снисходительно говорит Джугатранский о любом из кораблей большого современного флота. И как бы оправдывая свою нелюбовь, поясняет: — Здорово загрязняют они моря и океаны отходами и нефтью. Беда от них Природе…»

Он уже двадцать лет работает тренером в гребном клубе, знает как свои пять пальцев все побережье и фарватер фиорда на всем его протяжении от порта до выхода в океан, сносно объясняется на немецком, испанском и английском языках, и если б была его воля, он бы поставил весла, и паруса на все большие суда и тогда бы, наверное, изменил к ним свое высокомерное отношение. А то и стал бы капитаном на одном из них.

Никто из гребцов не видел его когда-либо пьяным или даже чуть выпившим. Строгое сухощавое, остроносое лицо его и весь сдержанный властный вид рулевого внушали уважение. Нрава он был жесткого и плохой гребли не терпел.

Теперь же — неслаженная, какая-то неуверенная, а то и нервная работа гребцов, которые прежде гребли отменно, вконец вывела его из себя. Он многое мог понять и простить человеку, но только не плохую греблю.

— Наработался, рук не чуешь? — снова наскочил он на Пуртова, который ошибался сегодня чаще других. — А ну, оставь весло, подними руки! Небось трясутся после отбойного молоточка? И дыхание сбил! А?