Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

— Не сбил, — смущенно сказал Пуртов.

— А я говорю — сбил! — Джугатранский достал секундомер. — Сейчас проверим… Внимание, Пуртов! Приготовились! Вдох! — Джугатранский нажал кнопку секундомера.

Пуртов глубоко вдохнул и затаил дыхание, расслабив мускулатуру.

— Тридцать секунд!.. — отсчитывал Джугатранский. — Минута!.. Полторы!.. Минута сорок пять!.. Ну, ладно… — прощающе сказал он.

Но Пуртов все еще не дышал. Лицо у него посинело, глаза налились кровью, но внезапно вспыхнувшая в нем не то обида, не то злость заставляла его держаться.

У Джугатранского смущенно забегали глаза, он уже не кричал, а мирно, удовлетворенно и с уважением даже сказал:

— Две минуты пятнадцать секунд… — И, строго глянув на гребца, добавил: — Не дури, Пуртов, хватит!

Пуртов гулко выдохнул и несколько раз взахлеб хватанул ртом воздух.

Джугатранский пытливо посмотрел на гребцов.

— Две недели до соревнований, а вы черт-те что, — озабоченно сказал он. И, немного помолчав, раздумчиво продолжил: — Гребля — это не просто спорт, ребята… Для меня во всяком случае… Греб-ля — это искусство! Да, да! Что смотрите?.. Даже не искусство. Скажем проще — ремесло! Древнее человеческое ремесло… Вопрос на засыпку: сколько лет существует человечество? Пять секунд на обдумывание… — Джугатранский щелкнул секундомером. — Та-а-ак… Молчите?..

— Семьсот тысяч лет, — неуверенно сказал загребной Петя, парень с атлетическим торсом, студент педагогического института.

— Петя ты, Петя… — укоризненно качая головой, сказал Джугатранский. — Кто еще?

— Миллион! — выкрикнул второй загребной, пытаясь поддержать товарища.

— Двадцать пять миллионов лет людям! Ясно?.. — Джугатранский выразительно посмотрел на гребцов. — И все это время была вода — реки, моря, океаны. Были люди, и было весло — самый древний движитель, придуманный человеком! А вы… Грести не умеете… Не стыдно?.. Паровой и турбинный флот… Да это — тьфу против весла! Каких-нибудь сто пятьдесят лет!.. Поняли, что оскорбляете? Древнейшую профессию человека — греблю! — Джугатранский едва заметно улыбнулся, и сухая кожа его обветренного и густо загорелого лица, под которой, казалось, вовсе не было мяса, чуть дрогнула бугорками в углах рта и тут же упруго расправилась.

Морщин на его лице не было, и трудно было определить возраст рулевого. Гребцы слыхали, что ему около пятидесяти. Однако энергии в нем хоть отбавляй. Иной молодой позавидует.

Лирическое отступление рулевого смягчило обстановку, и загребной Петя, студент с черными стильными усиками и торсом культуриста, лукаво улыбаясь, спросил:

— Владимир Иванович, вопрос накопился. Можно?

— Валяй, — Джугатранский внимательно, чуть просветленными глазами посмотрел на загребного.

— Мы тут спорили недавно, — сказал Петя, — ваши предки из Польши или как?..

Джугатранский вновь еле заметно улыбнулся, глаза его стали на мгновение беспомощными, выдав растерянность и смущение, вызванные не вполне тактичным вопросом гребца. Потом он вдруг как-то неестественно, отрывисто просмеялся:

— Хе-хе-хе! — И очень просто, неожиданно для гребцов, сказал: — Сам иногда удивляюсь! — И снова смущенно рассмеялся. — Отец мой — Иван Петрович Морозов. Да только в начале века, когда пацаном еще был, во время англо-бурской войны, очень переживал за буров… Трансвааль в огне… Помните?.. Любил он… Потом уже, в советское время, его кумиром был товарищ Сталин… В тридцатые годы проводили массовую паспортизацию населения. Многие записывали фамилию и национальность по желанию. Всякое там было… Мой отец тоже поддался моде и из двух любимых слов: Джугашвили и Трансвааль придумал себе новую фамилию — Джугатранский…

— А почему не Джугатранцев? — уточнил загребной Петя.

— Спроси моего папу! — вдруг озлясь, выкрикнул рулевой и строго приказал: — Весла на воду! Пройдем пять кабельтовых, половину гоночной дистанции, вон до того мыса, — он показал на скалистую сопку, нависшую над водой сразу за стоянкой атомного ледокола.

Мыс загораживал собою перспективу фиорда, но гребцы хорошо знали, что если пройти за мыс, то откроется весь фиорд почти до Баренцева моря, в яркий солнечный день все равно немного угрюмый и строгий, отражающий в спокойной зеленоватой воде причудливую линию прибрежных скал, а в разной удаленности от мыса — корабли, большие и маленькие, одни — идущие в открытый океан, другие — в глубь фиорда, в порт.

— И чтоб гребли как следует, с полной выкладкой, — строго предупредил Джугатранский. — Всем сачкам и халтурщикам — вот! — Он поднял вверх руку, и все увидели в его руке белую ленточную резинку от трусов, свежо белеющую на солнце шелковистой оплеткой.

— И что же будет? — улыбнулся Пуртов.

— Что?! Весомая добавка сачкам и нерадивым, вот что! — упрямо сказал Джугатранский, немного смутившись и глядя в упор на Пуртова. — Да, да!.. И напоминание, что здесь собрались гребцы высокого класса, а не всякий сброд, — польстил он вдруг ребятам и слегка нейтрализовал эффект резинки. — Но чтоб гребли как следует! Нет то всех спишу на атомный ледокол долбить бетон вместе с Пуртовым… О-о! Слышите? Дятлы стучат!.. А вы не дятлы, вы гребцы. Гордиться надо! — Джугатранский взял мегафон. — Приготовиться! — властно выкрикнул он через громкоговоритель. Голос его стал с железным призвоном и разносился теперь далеко над водой. — Марш! — сделал он отмашку рукой.

Гребцы взяли неровно. Ял начало качать. Он несся по зеркальной глади фиорда, переваливаясь с борта на борт и поднимая сильный бурун.

«Атомный ледокол ему не нравится, — думал Пуртов, налегая на весло и ощущая упругую, гудящую силу во всем теле. — А Северный морской путь как же?.. Там ведь атомная ледокольная сила ой как нужна! Иначе не пройдешь…»

Он внутренне как бы спорил с тренером, одновременно понимая и оправдывая его.

«Уж если человек не любит технику, так не любит… Ничего тут не поделаешь… Но зато Джугатранский любит море, весло, эту легкую деревянную скорлупку, гонимую по волнам мускульной силой человека.»

Пуртов чувствовал, как хорошо все это. Что не любить греблю нельзя. Упругие и весело дразнящие при проводке изгибы весла, полный уплотненной воды ковшик лопасти, звон переливающихся через верхнюю кромку, густо наполненных солнцем, зеленоватых струй. И так сладок каждый глоток морского воздуха, так жадно дышит грудь, так сливаешься весь с небом, солнцем и звенящей волной.

— Ангидрид вашу в перекись!.. — орал в мегафон Джугатранский, покачиваясь туловищем вперед-назад в такт гребкам. Лицо его было искажено яростью, глаза вытаращены, будто этот прекрасный летний день вовсе не трогал его и не сообщал его душе благодати умиротворения. И он продолжал нервно командовать, словно забыв, что у него для такого случая припасена резинка-стимул. — Ровнее! Ровнее! Торопитесь медленно! Мощное начало! Упругое завершение гребка! Все смотрим на загребного. Только на загребного! Весла вместе с ним! И-раз! И-раз! Вместе! Вместе!..