Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Но у гребцов что-то не ладилось. Может быть, каждый из них, как и Пуртов, испытывал сейчас в душе теплое чувство удивления перед притихшей Природой, ловил сердцем мелодичный звон сбегающих с лопастей зеленоватых струй. Может быть…

И тогда Джугатранский вспомнил о резинке. Он отбросил на сиденье мегафон. Голос его сразу стал тихим. Громовой металлический крик мегафона, окутавший до того гребцов плотной шумовой вуалью, как бы сполз с них теперь. Они невольно восприняли это как снижение требовательности и ослабили нажим. Затем Пуртов в гребке сильно притопил лопасть.

— Не топи весло! — заорал Джугатранский, и Пуртов услышал сухой щелчок резинки и ощутил короткий ожог в плече.

Вслед за тем Пуртов «схватил леща», получил удар вальком в грудь и чуть не завалил, резко откинувшись назад, третьего бакового и сбил его с темпа.

И снова щелчок и ожог. Резинка теперь натягивалась часто и стремительными жалящими ударами обжигала плечи гребцов, наказывая за ошибки и напоминая о долге.

И каждый раз при ударе, как вспышка, перед глазами рулевого мелькали лица гребцов: испуганное, с чуть косящими виноватыми глазами, удлиненное лицо первого бакового Блинника, пухлое, круглое, со светлеющими при ударе серыми глазами лицо Пуртова, искривляющееся мгновенной гневной гримасой, с прицеливающимися черными глазками лицо третьего бакового Ниязметова, растерянное, большое и красное, с испуганно моргающими глазами — третьего загребного Ещеркина, через силу улыбающееся влажным красногубым ртом — второго загребного Леньки Ожогина…

Но лодку все равно заваливало с борта на борт. Джугатранский был в бешенстве.

Наконец не выдержал даже загребной Петя, до того гребший правильно, и хватанул небольшого «леща». Тут же последовал ожог в плечо.

— Ну ты! — гаркнул Петя на рулевого. — Тут тебе не галера!

— Стюдент-интеллигент! — намеренно коверкая слово «студент», заорал на него Джугатранский, побурев от натуги. И неожиданно встал во весь рост, схватив мегафон. — Военно-морские салаги! — металлически прозвенело над головами гребцов. — А ну мне! Вперед! Вперед!

Он стоял теперь как дирижер над шестеркой гребцов. И заметил вдруг, что поверхность воды в отдалении затянута тонкой пленкой нефти, переливающейся на солнце радужными муаровыми узорами. Ближе к лодке вода была чистая, темно-зеленая, а пленка нефти, разорванная и отогнанная веслами, образовала белесоватую фиолетовую кайму, которая сверху напоминала Джугатранскому лениво вздрагивающие нежные черепашьи веки. А большой зеленый глаз воды с шестивесельным ялом внутри несся по глади фиорда, и рулевому почему-то очень не хотелось, чтобы нефтяные черепашьи веки сомкнулись у бортов лодки. Он командовал, и голос его через мегафон стал еще более раскатным.

Но вдруг в рулевом произошла какая-то перемена. То ли он, стоя во весь рост, увидел своих подчиненных сверху всех сразу, увидел, что они стараются изо всех сил, но что-то не ладится.

Он знал, что это «что-то» — самое главное в любой работе, ибо это тайна мастерства, ее надо постичь сердцем, душою, и тогда дело заживет, задышит, словно бы станет живым организмом. И тогда творца и его создание сплавляет воедино любовь, неколебимая и прекрасная.

— Ребятушки, милые! — взмолился Джугатранский. — Ну что же вы?!

Всматриваясь в каждого гребца и в команду в целом, он видел, что единого живого организма, команды, слитой с веслами и лодкой, нет. Пока нет!

За двадцать лет работы Джугатранский довел до кондиции десятки команд, каждую со своим особым сложным характером и манерой. Но довел! А эти вот ломаются на глазах, разлетаются вдребезги…

Шестивесельный ял подходил уже к мысу. Солнце ярко освещало вспотевшие, загорелые тела гребцов с вздутыми от напряжения жилами на плечах.

И показались они Джугатранскому все вместе, и каждый в отдельности, такими одинокими и слабыми. Неумехами. Ему стало жалко каждого из них. Но чувство протеста старого гребца и тренера, чувство ваятеля, который из частей составляет гармоничное целое, не давало ему покоя.

Пять кабельтовых на исходе. Гребли нет…

В это время от атомного ледокола над фиордом понеслась, утраиваясь эхом, дробь отбойного молотка, долбившего бетон биологической защиты.

— Твои дятлы, Пуртов, — устало сказал Джугатранский. Но вдруг голос его зазвенел: — Правый борт — табань! Левый — вперед!

Все увидели, что рулевой смотрит в сторону мыса, напрягшись как струна.

Обернувшись, гребцы увидели огромный корабль-лесовоз, даже сверху палубы груженный штабелями досок, идущий с креном в сорок пять градусов к порту.

— Испанец! — всмотревшись, определил Джугатранский. — Не менее двадцати тысяч тонн дедвейтом. — И когда лодка развернулась носом в сторону идущего корабля, приказал: — Оба борта — вперед!

Шестивесельный ял пошел на сближение с судном тягучим плавным накатом. Команда, обеспокоенная увиденным, стала грести ровнее. Но все равно еще недостаточно хорошо.

Однако Джугатранский оставил гребцов в покое, схватил висевший на груди бинокль и стал рассматривать терпящий бедствие лесовоз.

— Да, это испанец, — говорил он будто сам себе, — видать, плохо раскрепили в трюмах доски. Во время шторма нарушилась остойчивость. Груз переместился на правый борт… Быстрей! Быстрей! — прикрикнул он на гребцов, отметив про себя, что они гребут лучше. Понял, что необычность ситуации и тревога сделали свое дело и словно бы настроили команду на единый ритм. Быстрей, братцы, стрей!

Шестивесельный ял, как на крыльях, несся наперерез лесовозу.

Пуртов и другие гребцы то и дело оборачивались посмотреть на корабль. Он был огромный, и даже с расстояния полукабельтова ощущалась гребцами мощь этой гигантской двухсотметровой махины, от которой веяло запахами теплого железа, солярки, досок, которыми была загружена палуба до самой рубки, выхлопными газами судовых дизелей. И шумами. Много разнотональных шумов несла в себе и вокруг сильно накренившаяся громада морского лесовоза: и мощный ворчащий стук двигателей, звонкий разноголосый гомон работающих насосов и помп, электромоторов и генераторов, гул и шуршание воды, пара и топлива в трубах, бульканье, постукивание, посапывание, шипение…

И все это вместе напоминало шумно дышащий в тяжкой работе могучий живой организм, который обычно, когда корабль прямо и гордо идет, разрезая форштевнем воду, вызывает чувство уважения, с оттенком, правда, некоторой опаски и даже страха — вот, мол, какая громада, посторонись!

Теперь же рулевой и гребцы испытывали сложное чувство оторопи и жалости в предощущении чего-то непоправимого.

Гигантский корабль, казалось, напрягал все свои железные силы, чтобы удержаться, чтобы не увеличился крен и не произошел оверкиль.