Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Гремячкину стало немножко стыдно от мысли, что такая хорошенькая, по-домашнему хорошенькая женщина, внезапно обдавшая его теплом и нежностью, спускается сейчас в грязную радиоактивную шахту, пробирается через разные там торчащие железяки к фланцу корпуса реактора, просовывает свою красивую ручку между шпильками с черной, воняющей молибденовой смазкой резьбой, колбочка поплавком вертится на поверхности парящей воды, а Ефросинья Петровна торопливо дергает за ниточку, пытаясь зачерпнуть радиоактивную воду, измарывает рукав белой лавсановой куртки черной, как деготь, смазкой, тоже радиоактивной.

«Стыдно, мужики, стыдно! Женщина на АЭС!» — внезапно мысленно выкрикнул он, хотя и знал, что законом не запрещено: родившая женщина допускается к работе на радиоактивном объекте. Один ребенок, два, три — не важно. Допускается!

«А зря, зря! Надо бы поменять это… А как? Когда?.. Придет-то час, да не будет, нас…»

Принесли носилки с мешками бора в центральный зал. По пути встретили Солдатову, правый рукав измазан черным, идет гордо, в глаза глядит смело, с вызовом…

«Нет, видно, зря сказано, не для наших дней: «Скачет баба и задом и передом, а дело идет своим чередом», — подумал Гремячкин. — Теперь вот, в эту мою атомную ночь, на Солдатовой все сошлось, от нее зависит, от ее точности и надежности. А то ведь недолго в геенну огненную… Не подведи, Фросенька, не зевай, поточней анализ выдавай…»

И испугался: не слишком ли тепло о ней думает. Ведь человек по сердцу — половина венца. До греха недолго… Был бы дружок, найдется и часок…

Выгрузили мешки с борной кислотой рядом с перилами, как раз напротив вскрытого реактора, чтобы сподручнее было кидать в случае чего. Рябова Гремячкин отослал на щит дозиметрии, чтобы тоже следил за показаниями приборов, а сам остался в центральном зале, но ненадолго. Посмотрел на раскрытый реактор, мутную воду, — уродливо искореженную черноту привода поглощающего стержня. Подумал, зачем это люди взяли кусок Вселенной на Землю? Из какого-то одиннадцатого, быть может, измерения пришел этот кусок звездного вещества в центральный зал среднерусской атомной станции… Знал ведь откуда да зачем, а вопрос все равно сиднем в башке сидит. Зачем?.. А затем, чтобы сделаться ничем… Не потому ли стыдно, что стало все видно? Все понятно до смертной ясности, когда уже не понять невозможно… А рискуем, все рискуем, все к нежити тянет, к краю крайнему. Думали, смерть — вон она где! А она вся тут как тут и лыбится во всю свою сволочную харю…

И озлобился вдруг, что именно на него, на его смену, на его атомную ночь выпала эта работа с вымыванием бора из реакторной воды, это жонглирование на канате над пропастью, когда от анализа до анализа ты слепой и весь в руках атомного дьявола… И эта женщина… Не атомный бы счет ей вести… Женщины народ точный да мелочный… Но где черт не пройдет, туда женщину пошлет… Ох, не промахнись, Фрося!..

Гремячкин позвонил на БЩУ Солодину.

— Гальванометры молчат, — ответил СИУР. — Монжюс узла бора — на товсь. Только что провел барбатаж…

— Не спи.

Гремячкин покинул центральный зал и направился в экспресс-лабораторию.

Солдатова корпела над анализом, дзинькала пробирками, что-то цветное куда-то переливала, взбалтывала, встряхивала, нажимала кнопки прибора. Увлеченное ее лицо очень понравилось Гремячкину, и он весело спросил:

— Ну, где мы находимся?

Ефросинья Петровна вздрогнула, вскочила с вращающегося кресла, улыбнулась Гремячкину.

— Между небом и землей, Иван Федорович! — сказала Солдатова и уточнила: — Это я о своей душе, о своем состоянии.

— Порхаете все, — рассердился Гремячкин.

— Я не порхаю, это состояние моей души. Мне хорошо, покойно с вами.

— Что за черт! Я спрашиваю результаты анализа!

— Двадцать пять граммов на литр! — выпалила Солдатова и невольно в крике вытянулась в струнку. Глаза округлились, она впаялась взглядом в Гремячкина, напряженно молчала.

— На семь граммов вымылись… Так… — сказал, размышляя, Гремячкин. — Прибавить надо расход воды на обмен…

«И участить отбор проб», — уже мысленно прикинул он и тут же подумал, что лазить к реактору чаще придется ей, застывшей перед ним в странно мертвой позе женщине… И вновь ощутил, стыд. И злость, что она ему выпала в эту ночь…

— Обнимите меня! — услышал он ее совсем непохожий на прежний, отрывистый, приказной голос.

Она сделала шаг и приблизилась к нему почти вплотную:

— Обнимите меня!

От неожиданности Гремячкин сильно смутился, даже испытал какой-то необъяснимый испуг. От этой женщины исходила непонятная, парализующая, что ли, сила. Явно порыв Ефросиньи Петровны застал его врасплох. Вот он и начался, разгон на мгновенных… Разгон! Разгон!..

Гремячкин уже владел собой, хотя сердце еще гулко колотилось. Не без волнения и любопытства он окинул ее взглядом с головы до ног. Выражение лица, поза у нее были напряженные и даже, пожалуй, угрожающие. Она требовала:

— Обнимите меня!

Гремячкин сдержал себя, чтобы не сморщиться. Она стала противна ему. Ее настырность противна. Ощутил брезгливость. Будто она радиоактивная, а ему надо дотронуться. Какой, к черту, обнимите!.. Дотрагиваться до нее неприятно. Но он все же дотронулся, потом крепко взял ее за руки чуть выше запястий и сильно сжал.

— Успокойтесь, Ефросинья Петровна, прошу вас, успокойтесь. Ну все, ну все… Вот так… Придите в себя…

Он внушал. Ласково, настойчиво, требовательно. Чувствовал, как в жестких тисках его пальцев вздрагивают ее руки.

— Вот так… Вот так, успокойтесь… Ну, вот…

Лицо ее смягчилось, глаза потемнели, она чуть улыбнулась, глубоко вздохнула:

— Ох, как это ужасно, Иван Федорович!.. Я просто с ума сошла. Мне страшно стыдно. Простите меня…

Она стала быстро ходить взад и вперед вдоль лабораторных столов. От окна к двери, от двери к окну.

— Я не знаю, что со мною происходит… Неделю назад мы ехали с вами в лифте с нуля до плюс сорок шестой. Обменялись какими-то необязательными фразами. И с тех пор я неотрывно думаю о вас. До тошноты… Я потеряла аппетит. Что вы такое сделали со мной?..

— Ничего я не делал, — простодушно ответил Гремячкин и рассмеялся, поняв, что сказал глупость. — Но я действительно ничего не сделал… плохого… — Он, не переставая, смеялся, даже стал как-то некрасиво хехекать. — Ровным счетом ничего… — И вдруг внутри у него все взорвалось.

«Черт дернул Главного послать женщину в мою смену, да еще в ночь, да еще при опасности разгона!.. Что мне с ней делать?..» — уже панически мелькнуло у него. Но снова спокойная уверенность, как при аварийном режиме, заставила его собранно сжаться.

— Ничего-то ничего, да ничего хорошего! — выкрикнула Ефросинья Петровна, остановилась против него и весело рассмеялась. — Может, это повышенный гамма-фон в шахте реактора на меня так подействовал, усилил что-то во мне? — Она пытливо смотрела на начальника смены.