Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

— Второй мешок! Взяли! Атомный сатана обошел нас на повороте, Фрося! Спокойно! И — раз! Пошел! — Мешок, едва не задев за шпильки, вошел в реактор рядом с фланцем. Клокотание внизу стало затихать. Солдатова невольно прижалась к Гремячкину. Он обнял ее за плечо, второй рукой отвернул голову Ефросиньи Петровны от реактора:

— Не смотри туда! Глаза спалишь… Все! Затихает… Но еще как гудит, как в закипающем чайнике, только в тыщу раз громче. Гул атомной преисподней…

Ефросинья Петровна вырвалась вдруг из объятий Гремячкина, обняла его за шею и крепко поцеловала в губы:

— Я люблю вас, Иван Федорович.

— Пошли, пошли, милая, — с содроганием сказал Гремячкин, с горечью подумав, что у Солдатовой, видимо, начался уже ядерный кайф. И что еще будет впереди, он не знал. — В душ, быстро! Пока не въелась радиация в кожу и волосы… Быстро! Быстро. — Он почти тащил ее за собой.

Она упиралась, хихикала, нежно протестовала:

— Разве можно так грубо с женщиной, Иван Федорович?! Я даже не думала, что вы такой — Фу, как не стыдно!..

Казалось, что она пьяна.

— Не стыдно, Фрося, быстро! — Он буквально втащил ее в санпропускник, где была душевая, стал раздевать, пытаясь скорее снять с нее теперь очень грязный лавсановый костюм.

— Как вам не стыдно?! Я сама! — Глаза горящие, безумные. Истерично всхахатывает. — Не смейте! Не смейте! Ха-ха-ха-ха! Я сама! — Он уже оставил ее в покое, отошел, стал раздеваться, а она все кричала: — Я сама! Не смейте! Ах, какой бесстыдник! Не смейте! А то не буду вас любить! Не буду любить! Не буду любить! Не буду любить! Ха-ха-ха-ха! — Она почти визжала.

Гремячкин разделся и, в растерянности, еще до конца не осознав, что произошло, глыбастый, могучий, стоял, не стыдясь, против нее и смотрел во все глаза на вздрагивающее, ослепляющее наготой, стройное женское тело, на вздутые в возбуждении чашечки грудей с отвердевшими розовыми сосками, жадные, бесстыдно ходящие в негритянской пляске бедра. Он слышал или читал где-то о первоначальном взрыве сексуального чувства под воздействием ионизирующего излучения, об этой ядерной гиперсексуальности. Но только вначале. Потом провал, депрессия…

Она стояла, как перед прыжком, жадные безумные глаза атакующе впаивались в Гремячкина.

— Мой! — пронзительно выкрикнула Солдатова и пустилась в животную пляску, то высоко и бесстыдно вскидывая ноги, то гулко и часто притопывая ступнями по мокрому и скользкому цементному полу.

Уж ты, милая моя, сама ты виноватая, титьки выросли большие, голова лохматая! И-ох! И-ох!..

В диком танце она все ближе и ближе подходила к Гремячкину, призывно наступала на него.

— Баба пьяна, вся чужа и охоча до ножа! Ха-ха-ха-ха!.. Не буду любить! Не буду любить!

И снова взревела:

— Мой! — В сильном прыжке взлетела и повисла на шее у Гремячкина, крепко обвив ногами его чресла.

Иван Федорович обнял ее за талию и попытался отстранить, снять с себя. Но Солдатова крепко обхватила его руками, ногами, лоном. Сотрясаемый мощным натиском маленькой женщины, Гремячкин осторожно, чтобы не упасть, вошел с нею в душевую кабину, зябко вздрагивая, открыл воду…

Она вдруг на мгновение притихла, прижалась к нему изо всех судорожных, возбужденных облучением сил, а он гладил ее по мокрой голове, щекам и шептал:

— Слепое время пришло… Дьявол одолел нас, Фросенька, одолел сатана…

— Мне так хорошо, милый! Так хорошо!.. — был ему ответ.

— Разве может быть хорошо в аду?

И словно в подтверждение его слов где-то высоко над ними в густом душевом пару явственно выступил лоснящийся жиром, злорадно ощеренный лик Люцифера.

Крепче прижимая ее левой рукой, Гремячкин медленно и неуклюже осенил себя и Солдатову крестным знамением:

— Спаси нас, Господи!

Меня неизменно поражает внешность профессора Синицына.. Тщедушный, сутуловатый и какой-то даже поблекший, с застывшим выражением бледного, слегка помятого лица, с большими блестящими, несколько рассеянными карими глазами, он напоминал человека, который не может вспомнить, куда положил нужную вещь. Но таким Синицын казался только непосвященным…

Мы-то знали, что он как вулкан: внешне спокойный, зато внутри непрерывная и напряженная работа мысли.

И когда уж начинается «извержение», он весь преображается. Удивительно красив Арсений Иванович в эти минуты. Заражает своей энергией, вовлекает в спор, бульдожьей хваткой берет неверную мысль оппонента и не успокаивается, пока не разнесет ее в клочья.

Теперь вот то же. Необычайно взволнован. Настаивает перед Главком о немедленной фиксации на цветную кинопленку клинической картины острого лучевого поражения Сережи. Особенно же злит его необходимость доказывать очевидное.

— Такой случай больше не представится! — говорит он инспектору из Главного управления. — Это ведь типичнейшее острое течение!..

Ну конечно!.. Наши милые министерские перестраховщики боятся «подзалететь». Иначе не назозешь…

Они уходят от разрешения и все говорят Арсению Ивановичу, что зря он волнуется. Что, мол, не на одном этом парне свет клином сошелся… (Такой довод меня особенно возмущал.) Описать клинику болезни — это пожалуйста! Тут вам никто не помеха…

Спасибо!.. Разрешили!.. Сами знаем… Что же касается вероятных будущих случаев, то я с ними вполне согласен. Возможность третьей мировой войны еще никто с повестки дня не сиял. Но киносъемку в той войне делать, наверное, не придется: некого будет снимать… Да и некому… Хотя… После взрыва хиросимского «Малыша» фоторепортер Харно Хиёси прошел опустошенный город вдоль и поперек и… кое-что заснял… Но ведь в Хиросиме был стандартный мегатонный «Малыш», да еще взорванный на высоте пятисот метров…

…Сергея привезли вчера ночью самолетом. Парню здорово не повезло. Работник НИИ. Манипулировал с радиоактивными веществами в «горячей камере». Кажется, с плутонием. Из-за чрезмерного сближения кусков вещества произошел ядерный всплеск, или взрыв… Словом, высокоинтенсивная нейтронная и гамма-радиация…

Когда это произошло, очень спокойно оценил ситуацию. Вышел из помещения. Несмотря на сразу же начавшуюся рвоту, написал отчет о случившемся, рассчитал ориентировочную дозу, им полученную, — около десяти тысяч рад… Предположительно, была активность эпицентра ядерного взрыва…

Тут сразу же надо сказать, что для смертельного исхода достаточно четырехсот рад…

Через полчаса потерял сознание. Пришел в себя у нас в клинике через восемь часов после аварии. Увидев плачущую жену, сказал ей:

— Ты знала, с чем я работал… Это могло произойти в любой день… Радуйся, что случилось не год и не два назад… — Потом тихо добавил: — Хорошо еще, сына успели родить… — и улыбнулся…