Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

В крике он широко раскрывал рот, и рваное мясо губ расползалось в кровавых трещинах. Вначале басистый, с душераздирающими вибрациями голосовых связок, крик постепенно переходил на визг, сначала резкий, потом слабеющий. Распухший язык выдвигался изо рта, и в ярком свете ламп виден был вибрирующий в вихрях дыхания, как кровавый флажок тревоги, маленький язычок…

Были мгновения, когда мне казалось, что я вот-вот потеряю самообладание при виде столь мучительных страданий. Более того, я ощущал горький стыд, потому что вынужден был сохранять профессиональное спокойствие в то время, когда сердце мое требовало внешнего проявления жалости и сострадания. Не знаю, как бы вел себя на его месте я, но во всех случаях, кроме того времени, когда боль разрывала ему поджелудочную железу и когда не кричать было невозможно, он вел себя более чем достойно. Я преклонялся перед ним. Часто с его уст слетало имя доктора Фирсова, какая-то гипотеза о космосе… И доктор Слотин… Об этом я, кажется, слышал…

Я любил Сергея. Любил в нем мужество и стойкость. С трудом сдерживая себя в состоянии видимого спокойствия, я назначил ему морфий, промедол, омнотон, что поможет, и пошел в ординаторскую. Сел за стол в состоянии страшного опустошения. Передо мною лежала история болезни Сергея, но я не мог к ней притронуться. Я сильно надавил кулаками на глазные яблоки. Раньше этот прием несколько снимал оцепенение, но сейчас ожидаемого эффекта не произошло. Я достаточно стойко приучил себя, и это уже вошло в привычку, в любых ситуациях прежде всего постигать смысл происходящего. Но, ради Бога! Какой же великий смысл был в страданиях и неизбежной предстоящей смерти Сергея?! Во имя чего, зачем люди придумали друг для друга возможность того, что я теперь наблюдаю?!

«Бессмысленность! Бессмысленность! Бессмысленность!» — стучало в мозгу.

В это время раздался телефонный звонок, и я в надежде схватил трубку, думая, что это Таня. Но я ошибся. Звонил какой-то парень.

— Скажите, пожалуйста, — услышал я чистый молодой голос, — это Институт биофизики?

— Да, — ответил я. — А что вам угодно?

— Видите ли… — парень замялся. — Тут у вас было объявление… Набор, словом… Добровольцев… Я хочу записаться…

«Сурьмин уже старается… — мелькнуло у меня. — Зря время не тратит…»

— Сколько вам лет? — спросил я у парня.

— Двадцать… Здоров как бык…

— Зачем вам это надо? — спросил я, стараясь придать голосу большую задушевность. — Это, между прочим, опасно…

— Я не боюсь… — сказал парень и хохотнул. — Мне деньги нужны… А здоровья у меня хватит на десятерых…

— В таком случае вам надо подойти к директору. Это будет наверняка… — Я бросил трубку.

— Ну, бульдозер!.. — прошептал я в бессильном гневе и ощутил давящую усталость.

Становилось совершенно ясно, что «Васька слушает, да ест», и чем кончатся наши с Арсением Ивановичем усилия — неизвестно…

Но, черт возьми! Я не имею права раскисать… Я взял перо и придвинул ближе историю болезни Сережи…

Не знаю, сколько прошло времени, может быть около часа, когда вбежала сестра Марина с мученическим выражением на лице.

— Сергей кричит… Игорь, я больше не могу!.. Господи! Какие мучения… Надо что-то сделать…

Я назначил наркоз закисью азота. Помогло. Он успокоился. Кажется, заснул. Если в таком состоянии существует сон…

Закончив писать, я снова прошел к больному. Палата непрерывно кварцуется, чтобы избежать излишней инфекции… Островато пахло озоном, облепиховым маслом и еще чем-то, возможно, лимфой Сережи, которая испарялась с поверхности его тела.

Я подошел к нему. Он лежал, на высокой кровати, над которой был устроен каркас из железных прутьев. На нем очень мощные лампы, чтобы не было холодно, потому что под каркасом Сергей лежит совершенно голый. Сверху на каркас наброшена простыня. Получилось что-то наподобие палатки. Да… Он лежит совершенно голый. Кожа от облепихового масла стала желтоватой. Волосы, брови, ресницы — выпали. Температура не снижается — тридцать девять — сорок. На протяжении всего времени, пока он не заснул, у него горели и чесались глаза. Кожа на лице, голове, шее отходит толстыми пластами, сворачиваясь в длинные трубочки серого цвета и обнажая совершенно гладкий, влажный темно-малиновый слой. На его поверхности, сразу же после скручивания верхнего слоя в трубочки, выступили капельки крови, очень маленькие, но частые — пятнадцать — двадцать на один квадратный сантиметр. Это обнаженные капилляры. В локтевых сгибах и под коленками, на шее и лице темно-малиновый слой образовал корки, которые лопались при малейшем движении. На месте лопнувшей корки тут же выступала сукровица. Создавалось впечатление, что весь больной блестит. На губах корки. Каждое слово, каждое мимическое движение даются с трудом корки сразу лопаются.

Периодически в палату заходит сестра Марина и марлей, смоченной дизраствором, снимает верхний слой кожи, скрученный в трубочки, и отодвигает от центра ожога к здоровой коже. Это сравнительно небольно, потому что все нервные окончания в коже убиты…

Арсений Иванович приказал записывать клиническую картину в мельчайших подробностях. Я пошел в ординаторскую писать. Неожиданно вошел Вадим. Я знал, что он собирается уходить от нас. Но не знал о причинах ухода. Он вошел, решительно и энергично протянул лапищу и больно сжал мою руку.

— Пришел попрощаться… — сказал он, не выпуская мою руку из своей, и вдруг весь смутился и присел на краешек кушетки. — Вот так, Ишка… — сказал он, опустил голову и взял руки в замок. — Ухожу… Попрощался со своими кроликами и мышатами… Подложил им корму… Ты там поглядывай за ними… Или возьми к себе… — он очень открыто, незащищенно посмотрел на меня. — Видишь ли… Я с этими игрушками кончаю… Знаешь, вдруг стало ясно, что круг мой весьма узок… Столь узок, что стало страшновато… Ходил я здесь полгода за одним профессором философии, упросил… Согласен брать в ученики… — Он рассмеялся и развел руками. — Надо расширить амбразуру видения мира… Ни черта не понимаю…

Я молчал. Пораженный и его поступком, и совпадением наших настроений. Он решительно встал и снова крепко пожал мне руку:

— Не одобряешь?.. Это решено накрепко… Ну, будь.

Когда дверь за ним закрылась, я почему-то с запозданием тихо сказал:

— Счастливо, Вадик…

И снова отчего-то стал думать о маме, о ее непроходящем беспокойстве… И чтение… Каждую новую книжку берет дрожащими руками… А вчера снова подошла вдруг, заглянула в глаза и в который уже раз произнесла:

— Спасибо тебе, сыночек, за бодрый голос… За уверенность…

А мне теперь показалось, что она не благодарит, а просит меня, чтобы я был таким, чтобы не сломался… Вот так…