Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

— Я весь отяжелел, — прошептал он, — каждый палец на руке весит не меньше пятнадцати килограммов… — И вдруг добавил: — Как бы я хотел сейчас увидеть Фирсова… Он так был прав…

— Может быть, можно пригласить его? — спросил я, обрадованный желанием Сергея.

Он вновь попытался улыбнуться, но губы расползлись в кровавых трещинах:

— Нет… Он… умер пятьдесят лет назад… Но он был прав…

Я не стал уточнять, в чем был прав Фирсов, чтобы излишне не утомлять Сергея…

Я приступил к осмотру. Выслушивать сердце было очень трудно. Над областью сердца массивный радиационный ожог. Прослушиваю его чуть ниже, под мышкой, слева, ближе к лопаточной линии. Измерил артериальное давление на ногах, руки чудовищно отекли. Но показатели в его состоянии вроде бы ничего. Давление — сто десять на семьдесят, пульс — сто, тоны сердца очень глухие, но ритм не нарушен. Я вижу, как тяжело ему держать на лице вежливую гримасу. Хочется спросить стереотипное: «Что вас беспокоит?»

Но я молчу. Вопрос кажется нелепым. И так все ясно. Он вдруг прошептал:

— Я так устал… Мне тяжело.. Как будто на мне лежит гора… В Хиросиме тоже так умирали… Теперь я знаю, как им было тяжело… Мне очень тяжело. Меня раздавливает…

Я нажал кнопку. Вбежала Марина. Я приказал поставить капельницу с мезотоном, кокарбоксилазой, преднизолоном ДОКСА…

В этот момент в палату вошла доктор Стрешнева. Обычно она как-то потусторонне рассеянна, непричесана, бледна с желтизной. Я никогда раньше не замечал ее глаз. Ходит с опущенной головой. А тут чрезвычайно оживлена, даже порозовела слегка. Глаза блестят. Кажется, синие. Не разобрал…

— Игорь Васильевич! Вас срочно просит Сурьмин.

Сурьмин был также непривычно возбужден. Даже в нетерпении прохаживался по кабинету. Я недоумевал. Происходило что-то непонятное.

— Получено разрешение Главка отснять цветной фильм, — сказал он довольно энергично, но чувствовалось, что фразу не закончил. Что-то зажал. Походил, походил, словно ожидая реакции с моей стороны. Видимо, ждал удивленного восклицания. Я молчал.

— Организуйте доступ кинооператоров к больному. — Глаза его весело искрились впервые с тех пор, как он появился у нас. Но в них было и нетерпение.

И добавил: — Это срочно…

Нет, извилины в этом бритом черепке явно работают. Он определенно что-то придумал. Я передал новость Арсению Ивановичу. Тот искренне обрадовался:

— Наконец-то, жирафы! Долго до них доходит. Но это хорошо… Организуй, Игорек… У нас всегда так — долго тянется, но делается в конце концов правильно… — он рассмеялся. — Валяй… — и похлопал меня по плечу.

Съемки организовали довольно быстро. Серега сделал вежливую гримасу. Спросил шепотом:

— Это для потомства?

Я ничего не ответил, только слегка улыбнулся и кивнул ему.

— Правильно… — добавил он. — Харно Хиёси в Хиросиме многое не доснял…

Оператор сильно потел. Был бледен. Глаза вытаращенные. Я опасался, как бы не упал в обморок. Жена Сергея молча наблюдала за всем этим. Когда проходил мимо, спросила:

— Зачем?

Я ничего не ответил. Сурьмин снова вызвал меня. Очень заинтересованно справился, как идут съемки. Я сказал, что все организованно. О больном он не спросил. Весь полон нетерпения — это ясно. Сказал, что через неделю просмотр фильма в Главном управлении. Мне быть обязательно. Арсения Ивановича он уже предупредил. Я пошел в ординаторскую писать. Съемки будут продолжаться вплоть до самой смерти…

Дима Простаков был рад, что все так хорошо уладилось. Его приняли в команду добровольцев. Будут деньги! А стало быть, будет свадьба…

Он быстро шагал по вечерней Москве. В джинсовых брюках и вельветовой куртке. Стройный и молодой. Черные тонкие усики на его худощавом, совсем еще юношеском лице в свете уличных фонарей контрастно выделялись и выглядели бутафорскими.

Он то и дело подкидывал в руке теннисный мяч, который использовал в качестве кистевого эспандера. Ему было двадцать лет, и чувствовал он себя очень сильным и взрослым.

И хотя предстоящая встреча где-то в глубине его души вызывала неуверенность и даже страх, какая-то жившая в нем, дремлющая до поры настырность теперь как бы выдвинулась и подавила эти чувства, подхлестывая самолюбие и жажду мужского самоутверждения.

И еще возгласы друзей-студентов стояли в ушах:

— Слабо, Димка! Ей-ей, слабо!..

Конечно, им хорошо подшучивать. У них давно уже есть подружки. И ребята часто рассказывали, хвалясь и подтрунивая над ним, о прелестях близости, о женских причудах и неслыханной изобретательности в любви.

Но Простакову не везло. Девчонки к нему не липли, как к другим, называли его железным мальчиком, больше одного раза никто из них на танцы с ним не шел, и потому решил Дима, что будет у него в жизни всего лишь одна женщина, та, которая станет его женой…

И когда на вечере в Энергетическом техникуме, где он, печальный, стоял и смотрел на танцующих, к нему вдруг подошла миловидная девушка и сказала: «Вы такой печальный, как Евгений Онегин…» — и пригласила его на тур танца, он решил, что это судьба, и с максимализмом молодости сказал сам себе: «Она будет моей женой…»

И теперь, чтобы закрепиться в своем решении, вспомнил слова закадычного дружка, многоопытного Васьки Попова: «Привяжи ее близостью… Понял?..»

«Понял», — ответил тогда Дима, а самого при этом обдало жгучей внутренней волной неуверенности и страха.

Настенька больше походила на ученицу седьмого класса, чем на студентку третьего курса техникума. Круглолицая, курносенькая, с собранными наверху в узел косичками, чтобы выглядеть повзрослее, она казалась Диме совсем ребенком, и он думал, что, женившись на ней, будет ее воспитывать, передавать ей весь запас своей энергии, знаний и убежденности, которых ей, как ему казалось, отчасти не хватало.

Личико ее казалось ему простым, но милым. Говорила она с ним то вычурно-умно, то задушевно-просто, то игриво-жаргонно, то как-то даже по-босяцки, что снижало ее в его глазах, и у него даже начинали появляться мысли: «А может быть, это не жена, а любовница?..»

Настя ждала его недалеко от входа в парк, облокотившись о барьер туннельного перехода..

Увидев ее, Дима сунул теннисный мяч в карман вельветовой куртки. Карман вздулся пузырем. Он подошел сзади и бережно взял девушку за талию, от чего в груди у него похолодело, а сердце гулко заколотилось под самым горлом. Настя вздрогнула и быстро повернулась к нему:

— Ах, Димка! — Как ты меня напугал! — А у самой глаза настороженные, внимательные.

Он все еще не справился со своим волнением, но не отпускал ее талию, потом быстро наклонился и коснулся похолодевшими губами ее горячей щеки. Лицо девушки не пахло духами, губы без помады, но его удивил, обдал дурманом нежный, волнующий запах горячей Настиной кожи. Он заметил, что она тоже в ответ как-то стыдливо едва коснулась губами его щеки. И это касание было как легкое дуновение горячего ветерка.