Николай Кузаков - Рябиновая ночь

— Чудак твой предок, Мунхэ. На кой шут ему столько раз креститься нужно было?

— Говорю тебе, мой прадед был самый хитрый из агинских бурят. Кто принимал хрестьянскую веру, тот на пять лет освобождался от податей. Вот и крестился несколько раз. Обманул он царя и попов.

— А что же делал этот хрестьянин, когда ламы появились?

— Пошел в дацан к ламе, стал Будде поклоняться.

— И этого блудного сына не наказали боги? — удивился Ананий.

— Пошто наказывать будут? Боги веселых людей тоже любят.

Вечером Дашибал с Маруфом Игнатьевичем сидели за столом в домике тетушки Долгор и тянули помаленьку винцо. Хотя Дашибал был маленького роста, но на Маруфа Игнатьевича смотрел свысока; мужчина без коня, что охотник без ружья, одно название.

— Все в земле роешься, как червяк. Настоящему мужчине место в седле. Встретил солнце в одном конце степи, проводил его в другом. Не зря со мной сам генерал Доватор за руку здоровался.

— Как же вы его не уберегли?

— На войне и генерал солдат.

— Ты меня земляным червяком обзываешь. А вспомни, как сам землю нахал. Или память-то ветром выдуло?

— Помню. Пахал маленько. Это еще в тридцать втором году было. В пади Тарбагатай улус был, юрт тридцать стояло. Колхоз создали. Решили хлеб сеять. Нас, парней, пахать заставили. Приедет председатель, мы работаем, уедет — бега на конях устраиваем, стрельбу из луков. Какой из пастуха хлебороб. Это сейчас буряты научились хлеб сеять не хуже русских. Тогда совсем не умели. Однако мы месяца два землю мучили. Потом я пошел к председателю и говорю: «Совсем пропадаю на этой работе. Давай табун коней». В тот же день уехал в степь. С тех пор с коня не схожу.

— Так и не стали сеять хлеб?

— Пошто. Из русского села комсомольцы приехали, наших парней учить стали. Потом дело хорошо пошло.

Три дня гулял Дашибал. На четвертый попарился в бане и заседлал коня.

— Ты это, паря, куда собрался? — удивился Маруф Игнатьевич. — Вечером в деревню ко мне поедем. Старуха пирогов напекла, настойку сгоношила. Ты такой отродясь не пивал.

— Спасибо, Маруф. Однако поеду. Какая тут, к лешему, жизнь. Дышать нечем. Старуха и та соляркой пропахла.

И умчался Дашибал к горам Алханая, к своему табуну, навстречу вольным ветрам.

Анна в эту ночь спала и не спала, ворочалась, поправляла подушку, а она все казалась каменной. «А вдруг у парней ничего не получится с плоскорезами? Вот стыдобушка-то будет. Передадут технику Игнату Романовичу, А он самого черта взнуздать может. Вчера делал вид, что к Князю приехал. А сам весь вечер возле плоскорезов крутился, присматривался что к чему».

Как только утренняя заря розовым крылом коснулась окон, Анна оделась, взяла полотенце и пошла на речку. Было свежо. На всем еще лежал ночной покой. Над Ононом резвились два полевых барашка [15] Полевой барашек — так в Сибири зовут бекаса. (Примеч. автора.) . Один за другим они взмывали в тусклое небо, а затем стремительно падали на землю. Их крылья начинали жужжать, а затем над степью проносилось глуховатое блеянье. Над холмами вереницами тянулись стаи гусей. Их крики были отрывистые и громкие. Всюду звенели жаворонки.

Анна умылась. То ли холодная вода, то ли ликующее многоголосое утро подействовало на нее успокаивающе. Бросив полотенце на плечо, Анна не торопилась уходить. Она поднялась на угор и пошла к Белому камню. Пахло богородской травой и молодой зеленью. Неожиданно она наткнулась на Алексея.

— Алеша? — удивилась Анна.

Алексей точно не слышал ее. Он сидел на берегу и держал в руке незажженную папиросу. Анна села рядом. Взошло солнце, и нежное тепло пролилось на землю. Еще сильней заголосили птицы.

— Вот он, голос природы, — занятый своими мыслями, тихо проговорил Алексей. — И от нас с тобой зависит, будет он звучать вечно или оборвется в один недобрый день.

О берег звонко плеснулась волна. Над стремниной с шумом пролетел табунок уток. За рекой из сосновой поросли, испуганно клокоча, взлетела тетерка, описала полукруг и скрылась на косматой груди хребта.

— Совсем ты похудел, Алеша, — Анна запустила в его волосы тонкие пальцы, потом нехотя убрала руку.

— Придет зима, тогда уж будем жир нагуливать.

Анна прижалась к плечу Алексея. Ее волнистые ковыльные волосы упали на его широкую спину.

— Все-таки хорошо, Алеша, что ты есть.

— Не для всех хорошо.

— Ну и пусть. А ты меня не разлюбишь?

Алексей взял руку Анны, погладил, но ничего не сказал. Анна порывисто обняла Алексея, поцеловала и, оглянувшись на полевой стан, встала.

— А я тебя весь вечер ждала.

— Не смог я приехать.

— Скажи лучше, не захотел. Видимо, не зря люди судачат, что я сама на тебя вешаюсь.

— То ли еще будут говорить, — вставая, ответил Алексей. — Пойдем. Надо людей будить.

— Не терпится?

— Да оно, когда люди в поле, как-то спокойней.

Но напрасно не спала эту ночь Анна. Верно, первый день прошел не совсем гладко. Что-то барахлил у Анания глубокорыхлитель. Но назавтра все наладилось, только на поле смотреть было как-то непривычно. Прошли плоскорезы, катки, сеялки, а помятая стерня стояла, отчего пашня была серой, как будто ее вскопытило стадо коров.

На безотвальную обработку земли приехала посмотреть Нина Васильевна. Походила по полю, для чего-то проверила заделку семян и подозвала Анну.

— Ты думаешь, матушка, в этом мусоре что-нибудь вырастет?

— Осенью увидим, — уклончиво ответила Анна.

— Загубим семена. И семена-то какие, элитные.

Анне стало обидно за Алексея.

— Я думаю, Алексей Петрович не дурней нас.

— Бывает, и на мудрецов затмение находит. Ты-то видела, как на невспаханном поле хлеб растет?

— Нет.

— И я не видела.

Анне нечего было возразить.

— Вот так, матушка. А осенью-то, может быть, вас придется привлекать к ответственности. Столько семян перевести, — дело не шуточное. Да и без кормов можете оставить колхоз. За это спасибо не говорят.

— Зачем же вы раньше времени хороните дело Алексея Петровича?

— Так спрос-то с меня первым долгом будет.

Возле Урюмки Нина Васильевна увидела автомашину. Подъехала. Иван Иванович заливал воду в радиатор.

— Что у тебя стряслось?

— Мотор греется.

Нина Васильевна присела на молодую траву. Здесь было затишье, пригревало солнце, горьковато пахло черемухой. В зарослях громко перекликались кукушки. Над Урюмкой с берега на берег летал зимородок, садился на куст, камнем падал в воду и из нее взлетал с рыбкой в клюве.

— Благодать-то какая, — огляделась Нина Васильевна. — У Анны в отряде пшеница дружно пошла. Уродится хлеб. Земля-то не видывала столько удобрений.

— Ничего у нее не будет, — облокотившись на капот машины, проговорил Иван Иванович. — Пшеница на таком удобрении изнежится, до снега не созреет, а овес и ячмень травой зарастут.