Альберт Карышев - В День Победы

Как-то, собираясь идти на завод, Вениамин подумал, что нынче тот день, к какому он заготовил свои стишки. Он сперва колебался, потом незаметно положил их матери в рабочий халат, чтобы, опустив руку, она почувствовала лист бумаги и догадалась, что надо прочесть. Но мать не надела халата. И Вениамин ушел, не вспомнив, что госпиталя больше нет и той прачечной тоже нет.

Сам Король тоже захочет рассказать о себе. В возрасте шестнадцати лет он впервые попытался стать писателем, знаменитым, конечно, и в автобиографическом романе напишет буквально следующее:

«Сначала я был дурак, потом сделался умным. Дело было так. Однажды летом мы шли на базар, а у меня было плохое настроение. У меня всегда было плохое настроение. Ну не то чтобы так уж всегда, а как стал подрастать, мысли всякие полезли в голову, бывало, такая тоска нападет; только слюни я распускать не привык. Когда родная тетенька выкурила меня из-под своего крова, меня через гороно отправили в детдом за Урал. Там, с одной стороны, было неплохо: кормили, одевали, велели учиться и на простынке спать укладывали. Там был этот Федотов, не любил меня, обижал, знал, гад, что я жаловаться не пойду. Конечно, я сам был не сахар, настырный был и не любил себя хорошо вести. Обозлился я и решил из детдома сбежать. Добрался до Москвы на поездах. Там хотел на фронт уехать, разведчиком чтобы быть и с отцом встретиться. Все просил солдат, которые в теплушках сидели: возьмите, а они посмеются и хлеба мне дадут, а я заплачу. Меня поймали и опять отправили в детдом, где был Федотов. Я и в другой раз сбежал, опять доехал до Москвы и с карманниками подружился. Спер у одной женщины сумочку из кожи. Хорошая такая женщина была, красивая. Она рот разинула, я у нее сумочку — того… Нечего рот разевать. В сумочке мелочь была и хлебные карточки. После я к себе добрался, пришел к тетеньке и подмигнул ей: мол, теперь не выкуришь. Стал я у нее жить непрошеным постояльцем, что хочу, то и делаю — хочу ночую, хочу нет, и в школу могу не ходить, и делать мне ничего не надо, а тетенька меня стала бояться. Для виду в школу поступил, в пятый класс для переростков, а сам целые дни на базаре. И сходило все. И шпана меня уважала. А все как-то не так… Чего-то не хватает… Втемяшится что-нибудь, и тоскую; и воспоминания, тоска — и все; зло на что-то. Так уж…»

Король был приметным в этой зловредной тройке. Его правую щеку украшал шрам. Он выделялся ростом и широкими плечами, в нем можно было с уверенностью определить значительную физическую силу. Несмотря на свою цыганскую внешность, он был самый настоящий русский, и звали его Васькой, а черный с кольцами чуб был распущен им из-под кепочки умышленно — любил, когда его принимали за цыгана. Он казался плохо выспавшимся и молча курил с недовольным выражением лица; папироса двигалась у него во рту, задерживаясь на языке, и он только раз захватил ее пальцами, чтобы перекусить замусоленный кончик, затем снова опустил руки в карманы брюк. Он обладал непостоянным характером и легко заражался весельем и унынием, однако больше был склонен к меланхолии.

Приятели шли следом за Королем. Толя Кот, стройный блондин, с честным взглядом и неожиданной резкой улыбкой, был, по неглубокому впечатлению, вполне приличный молодой человек; приземистый Сашка Балда тяжело и мрачно посматривал исподлобья и держал руки в рукавах за спиной. Все трое заправляли брюки в сапоги, но одеты были разнообразнее: Король носил флотскую тельняшку под черным пиджаком, помятым, но еще удовлетворительным. Кот был в чистой белой рубахе. Балда надел серый пиджак не по размеру, засаленный, протертый на рукавах до дыр и отороченный по полам краем рваной подкладки.

У Короля и Балды отцы погибли на войне. У Балды мать была женщина легкомысленная. У Короля матери не было с ранних лет; его взяла тетка по просьбе уходившего на войну брата, потом захотела отделаться от него, не нарушая никаких юридических положений, но из детдома он снова удрал к ней. Отец Толи Кота был жив, возвратился инвалидом и ходил на протезе с палочкой. Вид у Кота был приглядный — родители относились к нему внимательно.

Они шли по улице города Григорьевска. Им навстречу двигались прохожие: побледневшие женщины, усталые старухи и старики; штатские мужчины и армейские — одни уже без погон, другие с погонами и со всеми медалями, некоторые увечные. Гражданское население по привычке торопилось, хотя торопиться не следовало — день был воскресный, а война кончилась. По булыжной мостовой проезжали машины. Было солнечно и жарко, и в ларьке продавали квас. Деревца вдоль тротуара казались неживыми от осевшей на них пыли и безветрия. На уличных тумбах и стенах домов были иссеченные дождями и выцветшие военные плакаты.

Кот окликнул Короля и попросил закурить. Король остановился и протянул ему измятую пачку, затем подставил свой окурок. Он двинулся дальше, сплюнул окурок и принялся насвистывать через зубы, но из этого не следовало, что настроение его вдруг улучшилось. Балда не в самое подходящее время коротко и сипло гоготнул, при этом лицо его осталось сумрачным. Некоторыми внешними признаками он оправдывал свое прозвище, но глаза у него были живые и умные. Споткнувшись о булыжник, Балда крепко выругался и встревоженно посмотрел на ногу. Он очень берег сапоги и искал подходящий случай приобрести для них красивые галоши.

Потом они свернули в переулок. Этот переулок был узкий, прямой и короткий, его ограничивали несколько серых каменных зданий еще купеческой застройки, и он упирался в забор с облупившейся голубой краской — за ним гудел базар. Король в сопровождении приятелей направился прямо к базару. Они вошли под арку, сюда подступали овощные прилавки и молочные ряды, напротив была толкучка. Король снял кепку и откланялся колхознице в мужском пиджаке, которая разложила на прилавке десяток яиц; колхозница прикрыла товар обеими ладонями и принялась ругать Короля. Они отошли к толкучке — здесь торговали хлебом и хлебными карточками, спичками и мылом, лавровым листом и тянучками из патоки. В сумятице послевоенного рынка, среди спекулянтов и барышников женщины с запавшими глазами продавали домашние вещи.

Неожиданно Король легонько присвистнул; Балда и Кот повернули головы. В толпе пробиралась сгорбленная старуха, опираясь на клюку, и о чем-то робко спрашивала, а ей или вовсе не отвечали, или посмеивались и отмахивались от нее. Она выглядела растерянной и, видно, не знала, что нужный ей товар на базаре не в ходу. Она отходила, бормотала себе под нос, потом снова подходила и спрашивала с грустным упорством, покачивала головой и все разворачивала на ладони серую тряпицу и заглядывала в нее.