Наталья Суханова - Искус

Ушел на пол. «Прости, — говорит, — я больше не буду». «Нож-то мой или с собой привезла?» — «Иосиф, прости». В общем, то — сё, опять я на кровати, опять отовсюду у нее торчат кости, опять я с трудом, но вхожу во вкус. И опять — «подлец», и опять нож. Мне уже не до любви — у меня плохо с сердцем. Роюсь в таблетках. Как назло, ничего. Одеваюсь, благо «скорая помощь» рядом. Бежит за мной. Укололи меня. «Вы кто ему?» — спрашивают её — «Никто». «Давно его знаете?» — «Нет». Вернулись домой. Я лёг теперь уже на кровать, она села рядом. И как задачку решает вслух: «Вот я девушка, — сколько уже раз из-за этого меня бросали. Но за тебя, Иосиф, я буду бороться! Значит, так: если я отдамся, он может меня бросить, потому что уже получил своё, если же нет…»

Успокойся, говорю, дай мне заснуть. Зачем такие жертвы? Я в любой момент найду молодую вдовушку, для которой это не жертва, а такое же приятное дело, как для меня.

Потом уже Джо возил девиц не на предмет любви, а просто так. «Пустился в загул чувак, — излагал гнусаво и четко Боб. — Заглядываю в окно, а у него там лифчики и прочая мура на спинке стула!»

Джо посмеивался: соседи спорят — молодую или старую он себе завел, а их за три дня было две, молодая и старая. Этих он уже не представлял Владу с Ксенией, но живописал со вкусом — с неизменным интересом к данной ему в ощущениях реальности. Молодая, кстати сказать, явилась вдруг — ещё не званная, а к нему уже третья должна была приехать. Он растерялся, поставил на огонь пустой чайник. Пока выходил к колонке за водой, девица разделась и легла. «Сейчас же встань и убери кровать!» — рассвирепел Джо. — «А что?» — «А то, что жена должна прийти, понятно? У меня, между прочим, еще и соседи есть!» «Какие трусливые мужчины в наше время!» — издевалась девица, — «А девушки лишены элементарной скромности!» — благородно негодовал Джо. «Старая песня!» — вздохнула девица, нехотя одеваясь.

— Всё! Всё! Довольно! — кричал, потрясая кулаком над головой, Джо. — Довольно любви! Довольно девиц! Слишком много времени уходит впустую! Да! И больше всего на эти нежные, сладостные чувства! Довольно на каждом шагу попадать в ловушки Природы! Да, и прежде всего это любовь! Секс — он хотя бы не выматывает! Силы уходят в ничто! Жизнь уходит в соблазн и химеры! К чёрту прекрасных дам и их беспутных сестёр!

— А помнишь, еще недавно… — искушала Ксения.

— Каюсь, грешен — проповедовал ересь.

Похрустывая яблоком, — яблоки никогда не переводились в его доме, — Джо рассказывал об институте:

— Уж эти служители, с позволения сказать, просвещения и науки! Наблюдаю за их интригами.

— Это и есть твое большее? — подначивала Ксения.

— Это жизнь, о которой писать и писать!

— А есть из-за чего интриговать-то?

— А как же: часы, категории, ставки, — у кого-то какие-то связи, кто-то выступил, кто-то сказал, этот — член горкома, а тот — ученого совета…

Комиссия, побывавшая на лекции Джо, отметила: слишком большой упор на естественные науки, на философов прошлого, почти не используются в лекции постановления ЦК. У завкафедрой Джо ляпнул: «Далось мне ваше Цека!» Тот потом два часа громил Джо: «Я терпел ваши погрешности в методе, мне иногда кажется, что у вас вообще шаткое представление о методе и методике. Я многое терпел из-за вашего ума. Но всему есть предел!»

Летом дочь зава, только что протащенная им в институт, попала в колхозную команду Джо. «Вы ведь знаете, — говорил доверительно Иосифу нежный отец, — у неё камни в почках, но разве ее удержишь! Комсомолка до мозга костей: она должна быть там, где её товарищи!» Джо задержался на день в институте, приехал — она уже пристроена учетчицей. И уже с повязкой на щеке — зубы болят. «Ну, съездите, вырвите». Приезжает через неделю с запиской от папы: «Уважаемые коллеги, у моей дочери опасное раздробление зуба с кариесом. Зная ее самоотверженный характер, прошу вас заставить ее уехать с работ. С товарищеским приветом»… Отправили самоотверженную. Через неделю приезжает сам. Громогласно Иосифу: «Здравствуй, марксист!» Облобызал. И на ухо: «Бойся жидов, Иосиф. Заметь, у некоторых твоих товарищей совсем не марксистские позиции». И на собрании: «Значит так, колхозу трудно — нужно, чтобы студенты потрудились и в воскресенье». Сказал, что верит в высокую сознательность комсомольцев. На ропот не реагировал. «Я думаю, Иосиф Иванович, с непосредственной организацией вы сами справитесь». С тем и укатил марксист.

Речь Джо текла непрерывным ручьем, взбрыкивая бурунками на валунах патетики:

— Так кто же марксист: тот, кто провозгласил лозунг и уехал, или же…

— Ты, Джо, воистину марксист, ты! — посмеивается Влад.

— Ха, борцы за самую передовую, — взмахивает Джо рукой. — С ними я себя чувствую анархистом! Но вот в компании снобов кто-то мне сказал: «Вы что же, марксист, извините за выражение?» «Не извиняю, — говорю. — Не люблю поверхностной эрудиции. Едва ли вскоре будет создана другая такая теория, которая бы сумела завоевать миллионы людей, которая бы породила столько находок и заблуждений. После христианства другой — такой цельной и могущественной, не было. Предложите что-нибудь взамен, если сумеете». — «Браво, — говорят мне, — непонятно только, почему вы так горячитесь?» — «Потому что мне странно: люди, не прочитавшие ни строчки из «Капитала» или «Философско-экономических рукописей», берутся почему-то судить о марксизме».

— А давно ли, осмелюсь напомнить, некий философ-электрик…

— Пять лет института не дали мне и десятой доли того, что два года преподавания. Когда уже не проскочишь страницы по диагонали, когда каждое слово должно быть обосновано!

Сочно похрустывает яблоко на крепких его зубах. Он и говорит вперемежку с хрустом яблока:

— М-да, — хрясь, хрясь, — неучи, хе-хе, изобретают велосипеды, любимое их занятие!

Хитрый, говорливый, посмеивающийся, поддевающий, всегда занятый собою как постоянным своим героем, впрочем, в его рассказах он никогда не один, да и что он без слушателей, почитателей, врагов и утеснителей. Наверняка он и в одиночестве мысленно проповедует, каламбурит, издевается, спорит, всё время фиксируя себя там и здесь — такая форма существования! Влад тоже каламбурит, только резче, рискованнее и талантливее, что ли, обыгрывает слова и темы. И губы — трубочкой, хоботком, задумчивым, втягивающим, и смех замедленнее, чем у Джо. И как непохожи их носы: длинноватый нос Джо — к старости, наверное по-вольтеровски нависнет над узким лукавым ртом, — и нос Влада, крепкий, короткий, с горбинкой, и щеки втянуты, и глаза — темные, зеленисто-коричневые, — словно не совсем здесь, как бы смотрят сощуренно внутрь. Если совсем уж глубоко уйдут — расширятся слепо, как у ночной птицы. Но когда вернется от мыслей своих и подлинно глянет на нее, — такой лаской, такой отданностью ей засветятся его оливковые глаза, как будто он долго-долго возвращался — и вот, она здесь, и он на единственном месте в мире, рядом с ней. Взгляд всегда тайный — не из стыда — из сокровенности, из невозможности разделить его с кем-то еще, обнаружить.