Наталья Суханова - Искус

Ходил в свой первый класс, в своём первом школьном костюмчике, Януш. Плакал дома над некрасивыми, не дающимися ему буквами. Вместе с ним корпела над его домашними работами Ксения. «Ну что там у вас нового в школе?» — спрашивала она, когда с домашними заданиями было закончено — оказалось, хулиганчиков ставят в наказание к доске.

— Тебя же не ставили? — спрашивала Ксения.

Януш морщился, задумывался.

— А знаешь, как надо делать? — вдруг оживлялся он. — Вера Ивановна тебя поставит к доске, скажет, что о тебе думает, потом станет классу дальше рассказывать урок, а ты за её спиной можешь язык высунуть или вот так засунуть пальцы за щёку, чтобы рот страшный сделать. И будет регулярно!

Он так трепетал перед школьными правилами, что возможность смешить весь класс за спиной учительницы представлялась ему остроумнейшим выходом из позора, смелостью, достойной восхищенья и подражания.

Но когда им велели принести в понедельник в школу кал для анализа, и всё воскресенье он волновался, так ли они с бабушкой всё сделали, как надо, а наутро коробочка исчезла, — кто-то в домашней суете, видимо, выбросил её, — Януш впал в истерику.

— Отдайте мне мой кал! — кричал он. — Где хотите, возьмите! А мне нужно! Давайте мне! Гадины паршивые!

Маленький интроверт из родительского, семейного и дворового социума — мучительно осваивал социум школьный.

И сколько их было, этих разнокалиберных социумов, в которые каждый день отправлялись люди.

Раньше всех уезжал в соседний город на работу отец. Следом поднимались и уходили мама и Оленька. Братец просыпался позже, и вставать не торопился.

— Иван! — кричал он. — Принеси ботинки. Они, наверное, в коридоре. Ну поищи! Давай-давай, натягивай! Подожди, зашнуруй!

— Это что за идиотизм? — взрывалась Ксения.

— Пусть привыкает. Научится зашнуровывать — пионером будет. Это должен уметь каждый пионер. Он — мой ординарец. Правда, Иван?

— Ещё скажи — холоп!

— Господи, почему я не барин? Всегда завидовал Обломову.

— А наоборот не хочешь — завязывать шнурки барину?

— Вот ты, систер, писательница Земли Русской, чем ты целый день занята? Тебя и хватает-то только — за всеми убрать. Тебе уже и писать некогда. Да было бы хоть для чего. Вот если бы ты могла определить своего Ваню в Оксфорд, это я понимаю. А то…

— Молчи, урод!

— Вот так, Ваня, уважают твоего родного дядю.

— Мама, я тебе скажу, — говорит, морща лоб, Януш. — Мне никто не говорил, но я думал и понял. Ты верь шуткам. Валерик — это шутка, настоящая. Это правдешная шутка.

— Кто бы сомневался!

— Ваня, только ты меня понимаешь!

— Мама, ты верь шуткам, правду я тебе говорю.

Герой не уставал вдалбливать Владу в голову, что для поступления в институт нужны достойные рекомендации и прилично заполненная трудовая книжка — умные ребята, дескать, за полтора-два года начинают готовить свои биографии и характеристики, пора уже понимать такие вещи, им с матерью всё равно, куда он пойдёт, хоть в физики-математики, хоть в марксизмы-ленинизмы — его башки на любую учёбу хватит с избытком, но обзаведись документами.

Для нейтрализации отца, а также в поисках заработка и независимости пристроился Влад неожиданно, вероятно тоже с подачи отца, в Горком комсомола техническим секретарём. С серьёзным видом вёл он протоколы и распечатывал речи и постановления.

— Тупейшие рожи! — наслаждался он. — И, кажется, верят во всё, что говорят, хотя больше никто уже не верит. Кретины! В президиуме сами же спят. Можно ничего не записывать: намёк на мысль, а остальное — дежурные фразы.

Черновики его протоколов были испещрены непотребными шаржами, карикатурами и эпиграммами.

Что-то не верилось, что он в этой должности долго удержится.

Все друзья так или иначе работали, и чаще — не на одной работе, да ещё и в заочниках многие из них пребывали. Но, в автобусах ли, в электричках, в очередях, ночами ли — умудрялись читать, даже размышлять и пробовать себя, так или иначе, в литературе. Учредили собственный рукописный журнал «Печень Прометея». Первый номер журнала сообщал, что по многочисленным просьбам и заявкам организаций и читателей Прометей раскован, подлечен и направлен преподавать ремёсла — отныне каждый день он восторженно осваивает новые открытия в науках, боясь пропустить что-нибудь важное, и, разжевав всё это и приправив анекдотом, заталкивает своим нелюбознательным, ленивым ученикам в их брезгливые рты. Но боится Прометей, что не выдержит. Его похлопывают по плечу: «Ничего, выдюжишь». Не выдержал Прометей — вернулся на скалу к Орлу.

В следующем номере журнал сообщал, что, к великому удивлению исследователей этого в некотором роде симбиоза мученика и мучителя, выяснилось, что они привыкли и нуждаются один в другом: Орлу не найти в его возрасте другой, такой гарантированной работы, а Прометей не был бы Прометеем, не будь он обречён на муки. Оба они ненавидят дни, когда их показывают по телевидению («по многочисленным заявкам телезрителей») — в такие дни приходится массажировать мускулы, наводить блеск на перья: Прометей должен быть мускулистым и рельефным, Орёл — грозным, с отливающими синевой перьями, иначе группа «Прометей-Орёл» производит жалкое впечатление.

Отныне, посмеиваясь, то и дело Джо называли Прометеем — это его печень выклёвывали адепты законсервированной «Общественно-научной Теории»!

И чего только не обсуждали, о чём только не говорили в свободные воскресенья. О «существах» Циолковского, сквозь которых, не ощущая их, ходят земляне. О «йоговской» (или как там её?) спирали, которая, увы, поднимается всего лишь в блаженство.

— «Всего только»! — тут же возмущался кто-то. — Да все религии на этом!

Все поиски смысла во Вселенной, — на ощупь, по наитию, — это, собственно, и есть поиски величайшего счастья!

— Вспомни ещё поиски в неведомых местах невероятных сокровищ — совсем не идеального свойства.

— А Омега Тейяра!

— И даже коммунизм! И любовь, и творчество тоже! И рай! И вечность!

Вечное, совершенное счастье!

— Вечный рай — да это же ужас! Окончательное, великое совершенство мы приемлем только в далёком прошлом или в бесконечно далёком будущем — вечное и совершенное.

— Непреодолимое!

— Да, собственно, для себя это великое, непреодолимое (ужасней того — вечное) — даже и не мыслится, разве что за гробом. Но здесь, вживе — только мгновением, чтобы знать: да, есть, да, может быть! — где-то в конце какого-то великого пути. Ну, что-то вроде Бога — не то предельно высокого, не то непостижимо глубокого.

— Принимайте наркотики, и лучше в смертельной дозе!

А спустя час, учуяв некую утомлённость самодеятельных мыслителей, Джо вытаскивает из кармана мятый жёлтый листочек.