Наталья Суханова - Искус

— Увы, философия претенциозна и невнятна — вещает он. — Но в нашей простоватой среде, к счастью, есть писатель, — неторопливо разворачивает он листок, исписанный с двух сторон выцветшими строчками.

— Откуда взял? Не смей! — кричит Ксения, но поздно.

Закатив какое-то цветистое вступление, Джо уже читает противным сладким голосом:

— «Наш маленький город, словно в колыбели окружающих гор…»

— Это же моё школьное сочинение, негодяй!

— Необыкновенно ранний талант, — задрав свою кудрявую голову, замечает почтительно Джо. — Точные, тонкие определения!

Хохочут — аж потолок трясётся. Она и сама хохочет.

— «Череда живописных клумб опояшет…»

— О! Как? Опоя? Опояшет! Ох-ох! О-ха-ха-ха-ха! «Опояшет!»

— «Ажурная ограда»!

— Уах-ха-хах! Ух!

Хохочут как сумасшедшие. За животики схватились. Валятся под ноги, как сливы спелые. Стонут и визжат.

И через неделю — где бы, в чьей квартире, в каком бы месте ни собрались, снова дебаты: об Эдипе, у которого не было Эдипова комплекса; о выбивании вселенных из Ничто; о надёжных системах из ненадёжных элементов; о системах с высокой сложностью, в которых даже малые структурные изменения сверхсозидательны; о простоте религий в сравнении со сложностью Мира.

Всё это для Ксении сливалось в «Что такое Человек, что такое Мир и что такое Ничто». Ну, и человек и познание, конечно.

Экзистенциализм в его разноцветье был для них всё ещё нов. «Человек брошен в Мир без сущности». Брошен? Чем? Кем? Природой в Мир? Ничего себе сочетаньице! Сам собой брошен, вброшен? Непредвидимо? Случайно? Человек — незаконорожденная случайность? Но так ли уж закономерен сам Его величество Закон? «Брошен без сущности»… Да ведь не просто без сущности, сказано ведь — «без заданной сущности»! То есть без заданной кем-то. Кем же? Всё тем же Богом? Не слишком ли много сброшено с плеч Человека? Не ему создавать себя и свою суть. Да не то же ли и Мир, брошенный в… — куда, собственно? Уж не в сознание ли человека? Попробуй-ка, человечек: как это, когда Мир, Вселенная — этакая громада, ворочается в тебе, протирая бока свои о колкие твои мысли…

— Надуманная коллизия! Мир необъятен, а человек…

— Ты пробуешь материальное всунуть в материальное же!

— Но если неограниченный прогресс?

— А на кой, собственно, чёрт этот неограниченный прогресс? — тоскует Алёша. — Это же общие слова: богатство духовной жизни, могущество, власть над природой. Уже навластвовали!

— Необходимо различать прогресс и развитие, считает Завадский.

— Хм, он считает!

— Развитие шире, чем прогресс, оно противоречиво, зигзагообразно, по нескольким направлениям.

— Прогресс не абсолютен — в нём же самом есть закономерные тенденции к попятным процессам.

— Господи, сколько слов, — тоскует Алёша, — а истины всё равно никто не знает.

— По-твоему, истина — это где-то очень-очень далеко.

— Знание — это же не просто раскрыть, как книгу, и выучить наизусть.

— Ошибка Тейяра и Бердяева уже в их всего только двух возможностях исхода эволюции! Для истинного выбора потребно куда как больше степеней свободы.

— А кто вам даст выбирать?

— Лем говорит: природа не реализует всех возможных структур.

— Господи, сколько слов, и все какие-то неживые. Структуры, мать вашу за ногу!

— Лем говорит так, словно все эти возможности уже выложены на тарелочке с цветочками.

— Штейнбух тоже о возможности более высоких организаций.

— А как вам нравится у Бердяева определение человеческой философии как… (А что, бывает философия нечеловеческая?) …как прорыва к смыслу через бессмыслицу мировой необходимости?

— Неизвестно ещё, кто навязал, приписал Миру эту бессмыслицу «мировой» необходимости.

— Сознание или познание интересует тебя?

— И то, и другое.

— У Кьеркегора определение похлеще: «Сознание есть бытие, для которого в его бытии содержится вопрос о его бытии, поскольку это бытие включает некое бытие, отличное от него самого».

— Не слабо!

— Джо, закругляйся! У меня от ваших словес печёнка ноет, — мотает головой Боб.

— Слушай, Джо. Ты же самого поразительного не сказал — о смыкании концов бесконечного ряда структурных уровней: бесконечно малый структурный элемент где-то переходит в свою противоположность — бесконечную вселенную.

— Как это понять?

— На основании чего?

Но Боб уже открывает и протирает пианино, заезжий студент высвобождает из чехла гитару. Боб перебирает клавиши, и студент поёт:

Уж не о них ли это с Владом?

Через несколько буйных песен студента Боб мягко выводит аудиторию к романсам.

— Ехал вчера с работы и вспоминал свою любовь, — тихо выговаривает Джо. — Не дотянул я до конца. Ни кровопролития, ни самоубийства. Нет трагедии — есть мелодрама. Вспышка. Катарсис. И пепел от катарсиса. Всё было — ничего не осталось.

И ширится разговор:

— Петро, — ну, ты знаешь его, — он нашёл своё место в жизни, любит свою работу и ни на что не променяет её, но есть в нём какое-то мещанство. Вот семья, работа — и всё.

— Что такое любовь? Шёл я однажды по улице — навстречу шла девушка и улыбалась. Был солнечный день, деревья все в зелени. Ей было тогда восемнадцать лет, мне девятнадцать… И вот, я шёл по той же улице, навстречу шла женщина с ребёнком… И улыбалась. Я даже не сразу понял, почему она улыбается… Не узнал. Прошло десять лет.

— Ты самый несчастный из нас — ты не нашёл себя.

— Я о чём говорю? Вот увидел грудь любимой девушки — и руки онемели.

Покачивает головой, пальцами пробегая по клавишам, нащупывая давний романс, Боб.

И:

У них с Владом были не ночи — вечера до прихода Джо. Он давно им вручил ключ от своей каморки и регулярно сообщал часы своих лекций.

Приходили сюда они порознь и проскальзывали по возможности незаметно.

Света не зажигали. В вымороженной за день комнате поспешно включали болванку, но она ещё только раскалялась, а они уже стелили постель.

В раздевающихся всегда есть согбенность, снимают ли платье или рубаху, сдёргивают ли исподнее, стягивая через голову, с закрытым лицом, скрещенными руками, с усилием и неловкостью — торопливые и скорченные.

И обнажённое тело скрючено в торопливости юркнуть под одеяло, пряча костяшки, горячий живот и холодные ступни, худобу и мясистости, оголённую кожу и волосистости.

И — согреть и осязать всё, до этого спелёнутое одеждой. И сладостны пушистые персики ягодиц, и выступы костяка бёдер — для опоры твоих рук. И бежит рука, шелковя кожу. И всё это близится, падает в её тяжелеюще-томное, нежно-тянущее, ждущее, нетерпеливое, распаляющееся нутро. И — плечи, целуй мои плечи. Это самое нежное существо моего тела, ничто другое так не чувствует рук твоих и поцелуев, и своей прекрасности под ними. Губы — да, губы тоже нежны, но они возвращают поцелуи и очень скоро обнаруживают влажность языка, и язык не просто влажен, он беспокоен и ненасытен — это тяжелеющее нутро заявляет о себе.