Наталья Суханова - Искус

Выпроставшись из-под одеяла, они вжимались друг в друга, дрожали руки и выгибались тела. И вот они уже не глядели, не видели, были не здесь, не снаружи, бились друг о друга — сильнее, ещё глубже, достань же, достань меня, ты здесь? Я здесь — ещё, ещё! И — вспыхнули, возрадовались!

Нет-нет, ещё не оставляй меня, ещё говори, как ты меня любишь, ещё будь во мне, ещё продолжай целовать — всю, всю!

И со дна наслаждения, знаешь, что всплывает? Твои глаза, их свет.

Голые, в ледяной комнате, где медленно раскаляется болванка, — быть бы здесь — так вместе — до утра, чтобы утром снова ощутить тяжесть и нежность во чреве, и увидеть, вынырнув из безвидного, пышущего пламени, твои глаза.

Казалось, Ксения уже так много знает о любимом. Самое главное она, пожалуй, знала, едва полюбив — знала, что без него она не может жить. Но ведь сколько раз: сначала не можешь, а потом можешь. Она уже никогда не смогла. Не могла. Но никогда не знала, почему это так.

Он, несомненно, был умён, но как-то иначе, чем она или Джо. Он был несомненно некрасив, но оказывалось, именно такой он нравится девочкам. И она его любит именно таким. Некрасивость как особенность, останавливающая глаз? Или как что-то, соответствующее его уму и характеру? Соответствующее частой непонятности того, что он говорил — иногда он бывал как-то косноязычен даже, и при этом каким-то образом убедителен. Такое нередко считают знаком гениальности. Но её ведь никогда не ослепляли ни странность, ни вроде бы недоступность чьей бы то ни было мысли. Скорее дразнили. Так может быть, именно в этом была привлекательность, для неё, во всяком случае, этого мальчика? Даже перечеркнув какую-то его мысль, убеждённая в своей правоте, она возвращалась к сказанному или написанному Владом, недоумевая, в чём же столь ощущаемая сила его мысли. Господи, и это при том, что сегодня он говорил одно, а завтра обратное. Или одно и то же, но по-разному? Иногда он совсем запутывал её. Иногда (и так ли уж редко?) он бывал потрясающе глуп. Иногда попросту раздражал, злил. Категоричностью, совершенной уверенностью. И при этом очень странное было у неё чувство: совсем же зелёный мальчик — и ощущение его старшинства. В какой-то степени это могло объясняться его обширным знакомством с литературой, философией, историей, науками, удивительной даже для неё, читающей всю свою жизнь, а прожила она чуть не вдвое больше его. Казалось бы, это могло быть обыкновенное юношеское верхоглядство при хорошей памяти, но нет, он хорошо владел добытым, и мысль его по-своему продолжала и претворяла текущую мысль других. И чуть ли не природная одарённость. Своя — даже не Илимычева. А больше вроде бы неоткуда было получить.

Он был неожидан. И они были очень разные, Влад и она. Даже в самом устремлении осознать, понять — они противоречили друг другу. Он хотел постичь, что такое он, человек, сознание. Её поражал и был для неё главным — Мир.

— Май систер, — спрашивал он её с любопытством, — а сама ты никогда не была себе интересна, ты — как человек, как сознание?

Ксения не очень была уверена в своём ответе:

— Разве что сейчас. Я всегда казалась себе прозрачной. Ну, чем-то вроде зрительного аппарата, обращённого в мир, который я хочу постигнуть, как бы то ни было. Всё, что я читала ещё в детстве, было ради таких вот строк: «Наши очи малы, но безмерность Мира меряют собою и в себя вмещают».

— А самопознание?

— Во мне так мало меня.

— Если бы! — смеялся он, младший над старшею.

«Лицензионное право введено в 2092 году в соответствии с решением Всечеловеческого Совета о моратория на численность населения Земли.

В соответствии с ним каждый человек имеет право на одного и только на одного удостоверенного лицензионным знаком ребёнка. Никакие особые заслуги, способности или обстоятельства не дают права на дополнительный лицензионный знак.

Никто не может быть лишён лицензионного права или ограничен в нём, за исключением тех случаев, когда использование Лицензионного права наносит ущерб Человечеству».

«Лицензия» — назовёт Ксения эту фантастическую повесть.

В своё время Костя в Москве не только рекомендовал её рассказы в столичный журнал, но даже и предисловие к ним написал. В «Литературной газете» по-доброму откликнулись — что-то насчёт удачного дебюта. У неё складывались добрые отношения с редакторами. Приветливы были и писатели. Очень славно всё начиналось.

Ведущими темами в эти годы были прежде всего военная и затем производственная. Что же, она знала войну — правда, в тылу, в эвакуации, в госпиталях. Могла и о селе писать. Были ещё темы психологии и нравственности, и Ксению считали сильной именно в этих жанрах. «Психология нравственности» — она уже ненавидела лживый этот люфт с его железно, с религиозной исступлённостью диктуемыми законами и границами, слепо не замечающими кричащие их противоречия. Спёртый, мёртвый воздух!

Фрейд, говоря о подсознательном, в первую очередь взял наиболее явный инстинкт, — говорил Влад. — Сексуальный. Безнравственный, уверены моралисты. Инстинкт не безнравствен — он просто вненравствен, как всякая природная сила. Фрейд в инстинктивном выявил очень важное, однако задавил другое очень важное — восемьдесят процентов инстинктивного задавлено, отравляет изнутри…

— Почему отравляет?

Но спрашивать у Влада бесполезно. Он скажет и молчит — может, дальше думает, а может, считает, что каждый сам додумывает или нет — это очень личное, при всём его вселенском значении, дело.

— Нравственность и вообще не имеет законов. — говорит Влад.

Да. Вернее, это ведь и не закон. Нрав по Далю — одно из двух основных свойств духа человека — ума и нрава. Это характер, особенность. Самое опасное, что сделала классическая наука — абсолютный закон, а значит неизбежное усреднение. Безжалостная мораль. А между тем «Хто бы он ни был, хочь немец, хочь румын, а вот идёт пленный, ранетый, голодный, кутается в тряпки — ну так же ж жалко его!» И братание в Первую Мировую — одна из лучших страниц в истории человечества. Интернационал. Это всё из тех задавленных социумом восьмидесяти процентов, которые, однако, берут своё. И в жизни, и в литературе.

Под этим сомнительным прикрытием, называемым темой нравственности, писала она и печаталась, и в писательский союз вступила с прекрасными рекомендациями. Но даже в этом жанре что-то настораживало её цензоров — официальных идеологов и моралистов. Уже было: «Как могла пионерка уверовать, поверить в бога?» Тут Ксения вывернулась, напомнив главному редактору ленинские слова после того, как его брата по приговору задушили в тюрьме бревном — была и такая казнь царским законом предусмотрена. «Мы, — сказал Ленин, — пойдём по другому пути». Ошибки ничего не стоят, если они не учат. И так ли звучало бы это, если бы…