Наталья Суханова - Искус

— Мама, я думаю, Бог, может быть, есть. Немного есть, немного нет. Наверное, есть. У него крылья. А голова — как у собаки. Тебе как, в профиль его нарисовать? Он немного собака и человек. А злого я только могу представить, а добрый, наверное, в самом деле, есть. Злой не может быть, потому что не может быть столько рук, потому что у нас в России злые редко. И собака, и человек — они же хорошие. Найда не бешеная, она охотничья. У кого-нибудь, наверное, какой-нибудь другой Бог — тогда нам нечего друг другу и говорить, мы никто друг друга не убедим. Если вся Земля будет без людей, тогда, может, будет Бог — прилетит. А потому, что он воздуха не любит. Он не любит, когда люди. Ему дышать плохо.

А ведь правда, что в мозгу клеточки? И как одна клеточка заполнится — так знание! И начинает заполняться следующая. Но все клеточки ни у одного человека за всю жизнь не заполняются. А у Ленина все клеточки были заполнены? Нет? Но больше, чем у всех людей, правда? А зачем извилины? Чтобы больше поверхность? А зачем?

Я вот читал, как ловцы раздумали ночью рыбу ловить, и подумал, что они всё же не сообразили. Ночью рыбы мало, но она крупная. А знаешь, почему?

Я догадался. Вот как бывает вечером — маленьких всех отправляют спать, а вы там читаете, что-то делаете. Так и у рыб. Поэтому ночью хоть меньше ловится рыб, но они большие и старые.

Мам, вот я был маленький. Мне было три года, и я не знал такого слова — «пиявки» — даже «пэ», первой буквы — не знал. И вдруг мне парнишка говорит: «в этом ручье есть пиявки». Я удивился: «Какие пиявки?» И даже отскочил, так испугался.

Ага. У меня так было, когда я с Лилей поссорился. Я стою у дерева, а мне как-то горячо. И холодно. В общем, как-то сразу горячо-горячо и холодно-холодно стало. Я думал, что умер. Нога так — пам! И рука так — пам!

Смотри, мама, не умри как-нибудь. Я всё лежу и думаю, как бы сделать так, чтобы люди не болели и не умирали.

Мама, тебе жалко, что Ленина убили? А я знаю, почему все люди умирают — потому что ведь написано: жить, работать и учиться по Ленину. А Ленин-то умер.

Да, я знаю, я сам знаю. Да, не знаю, а потом знаю. Не читал и не слышал. Не знал, а потом знаю. Может быть даже, совсем давно. Вот так.

Не один Януш то и дело обращался мыслями к Ленину.

В официальном государственном мире, почти порвавшем связи с миром действительности, приближался юбилей Ленина — Ленина, который всё больше из живого превращался в мумию (читайте Маяковского). Всюду цитировали Ленина, даже не сказанное и не написанное им.

У Джо в Институте прошло заседание кафедры по статье в «Коммунисте» о подходе к истории партии. Докладчик, сославшись почему-то на Ленина, оповестил: «У науки две задачи — познавательная и идеологическая. Поэтому нет ничего удивительного, если в какой-то период мы вскрываем вред, принесённый личностью Сталина («Личностью» — надо же, не просто Сталиным, а его личностью», — мотает головой Джо), а в другой говорим о его несомненном величии. При теперешнем обилии информации не к чему забивать голову неискушённого человека, рабочего, ненужной или даже вредной информацией.

— Я сам из рабочих, — сказал неугомонный Джо, — и не желаю, чтобы кто-то отбирал то, что по его мнению подходит мне или не подходит.

То и дело он рассказывал истории об очередных заседаниях, собраниях, высказываниях, упоминаниях, статьях, посвящённых Ленину и его идеям:

— Они его убивают, честное слово! Как Гелиогабол («кто-кто?»), император римский, засыпавший намертво лепестками роз приглашённых на пир!

Не успело пройти четырёхдневное совещание об ораторском искусстве Ленина (с практическими выводами, заметьте), объявляют партийное собрание кафедры, — о чём бы вы думали? — о недостойном поведении некоего Сергиенко. Любовницу завёл, — и это на кафедре, которая носит имена двух величайших людей (очередной реверанс в сторону Ленина). И уже потихонечку прощупывают друг друга бравые наши философы:

— Вы сами, Иосиф, за или против строгого решения о Петре Павловиче?

— Я против того, чтобы занимать наше внимание и время подобными делами.

— Но это отражается на его работе.

— Тогда давайте слушать вопрос об отношении к работе коммуниста Сергиенко.

— Он сам виноват — у него много врагов.

Веду подрывную работу с теми, что помоложе и покритичнее. Надо объединяться. Поодиночке нас разобьют. Старики чем сильны? Тем, что у них есть телефон — они перед любым форумом договариваются. А нас больше, но мы разобщены. Мы должны, как коммунисты, перед каждой такой штукой вырабатывать линию поведения.

Переминаются. Один ушёл, другой: «Смотри, с ним будь поосторожнее».

Кто-то ещё по дороге: «Не доверяй ты им».

У заведующего, куда вызывали нас всех перед собранием по одному, привычная взаимная настороженность:

— Позор-то у нас какой, Иосиф Батькович — гарем из двух жён. И это у нас, идеологов. Что вы обо всём этом думаете, Иосиф, ээ…

— Виссарионович!

— Ваши шутки, Иосиф! А вы знаете, что вас зовут за глаза — Джо? Неудобно как-то получается.

— Но ведь и вас…

— Однако, с вами, это, боюсь, может носить некий политически смысл. Джо, Джозеф — какая-то иностранщина, не по-русски это.

— Зато верно политически.

— По молодости лет вы многого не понимаете, но возвратимся к повестке дня. Согласитесь, поведение Сергиенко непростительно.

— Но его жена хотела и надеялась, что мы его именно простим — поругаем и простим. «Я просила пожурить его, — плачет несчастная супруга, — а вы разбиваете семью».

— Узкий, мещанский взгляд женщины…

— Что вменяется в вину Сергиенко?

— Прежде всего несоблюдение устава партии: соблюдать моральный кодекс коммуниста.

— Во время обсуждения Брестского мира Сталину и Троцкому было записано особое мнение, но никто не заявил, что им надо поставить на вид незнание Устава партии…

И опять уже привычное:

— Ваши выступления, ваши мнения, Иосиф, сомнительны…

— Разве есть какие-то замечания по идейному содержанию?

— Ваша форма преподавания удивляет и настораживает. Все эти сравнения и парадоксы…

— А я боролся, борюсь и буду бороться с вашей формой.

— Вы потеряете в конце концов работу.

— Вы ведь знаете, что у меня есть вторая специальность. Как известно, пролетариям терять нечего. А бороться — у меня хватит и чернил, и бумаги.

— Мы ценим ваш живой ум, знание естественных наук, но…

— …но я не ношу галстуков и у меня мятые брюки…

— Да, и это тоже. Вы простите, но вам не хватает воспитания. Сказалась ваша прошлая работа.

— «Вышли мы все из народа» (между прочим, наш зав. сам из беспризорников). Кто я по происхождению, спрашиваете вы? Стопроцентный выходец из рабочего класса. Гегемон.

— Ну вот, вы снова…