Наталья Суханова - Искус

— Расскажи.

Некоторое время он молчал. Он всегда немного молчал прежде чем ответить — не то складывал слова, не то отходил от своих мыслей.

— Что-то близко, сразу не разберу… А, вот вижу, вижу, голенькая идёшь. Почему-то я часто вижу тебя голенькую… Зачем отвернулась? Море или не море? Шумит. Но не так, как море. Много пены. Может, даже одна пена. И шумит как пена. Вошла. По шейку. Поплыла. В пене. След остается, не исчезает. А солнце… странное солнце: цвет — от зеленого к белому. А это кто? Нет, на дельфина не похож. Выпрыгнул и ушел под воду. Дети — все желтенькие и раскосые. И все в юбочках, мальчики и девочки. Машут тебе. Тебя не видно. Большая скала, а ты за ней. Но они все равно тебе машут белыми платками. Обернулась, улыбаешься. Выходишь. В руках большой шар из этой пены. Переливается. Но солнце другое, и переливается по-другому: от зеленого к белому, а посредине цвет, похожий на оранжевый. И на тебе пузырьки как платье. Ты идешь, а они все тянутся как шлейф из моря. Всё тянется шлейф. Оборвался. А это кто? Краб тащит край шлейфа. Как же это у него получается? Не получилось, бросил. А ты идешь. Тело видно сквозь пузырьки. Вот ты поднимаешься. Темнее становится. Растираешь пузырьки, но от этого светишься, все волосики светятся — и челочка, и бровки, и на животе. Темнеет. Ты ложишься. А куда — не видно, и тебя уже почти не видно. Белое пятно. Всё, кончилось.

И в другой раз:

— У тебя были когда-нибудь длинные волосы? Длинные, ниже задика, пушистые, голубые волосы. И на животике тоже голубые. Воздух фиолетовый. Это не сон. Я влево покосился и вижу дом. Минарет. Желтый. От него длинная тень. А если кверху смотрю — листва деревьев. Ты голенькая сидишь на каком-то плотном зеленом камне.

Расчесываешься. Вот так, по щеке, по груди, по животику прядь волос. Расчесываешь. Чем? Не пойму чем. Ага, раковиной. Раковина рассечена как на зубья. Ты легла — волосы, наверное, пушистые, — ты прямо на них легла. Песок сыплешь. Улыбаешься? Нет. Улыбка по лицу блуждает. Песок зеленый, прозрачный. Нет. Зеленый песок, но чем-то не такой. А, вот, в нем пыли нет. Сыплешь на плечи, на грудь, на животик, на ноги. Вижу, как он ссыпается — под мышку, с живота, с ног. Снова села. Опять причесываешься. Вот побежала. Бежишь. И халатик желтый. Незастегнутый. Зачем он? Бежишь, халат развевается. Волосы тоже. За холм забежала. Только волосы — как облачко, над холмом. Сейчас пойду следом. Вот следы, маленькие, любимые следы. Вот длиннее шаг — бежала. Вот снова шла. Странный цветок. Прямо из земли. Листья. Нет, прямо лепестки. Большой, очень большой цветок: в нем тычинки-цветы. Сейчас зайду за холм — там, наверное, ты. Нет, только следы. И вот цветок большой ты вырвала — яма на этом месте. А вот и ты. У большой зеленой скалы. Опять расчесываешься. И на руках, и на ногах янтарные браслеты. И диадема — только не на голове, а на животе. Тоже янтарная. Сильное солнце — ты щуришься. Бросила расчесываться. Лезешь на скалу. Только задик и волосы видны. Оборачиваешься, сердишься. Наверное, чтобы не смотрел снизу. Ты уже наверху, и не видно. А сверху — о! очень сильное солнце. И огромные чаши — как кратеры. Тёмные. В них вода. Ты поплыла. А я, оказывается, очень большой. Я наклоняю чашу и пью. И ты по этому течению плывёшь ко мне. Ты как последний, самый дорогой мой невыпитый глоточек. Вот. Поцеловались. Всё, затемнение. Как ты хорошо поцеловалась. Упёрлась руками в мою нижнюю губу и поцеловала. Кошка!

Она спрашивала у него:

— Как ты пишешь? И с чего ты начинаешь двигаться — со случая или с названия… ну, ты меня понимаешь.

Ещё недавно, в Джемушах такой вопрос казался невозможным. Когда однажды — наверное, года полтора назад — Влад попросил её дать прочесть что-нибудь из того, что она пишет, Ксения съёжилась от невозможности преступить внутренний запрет — даже для него, для него ещё больше, чем для кого-нибудь другого. Пишешь для далёкого — не для близкого. Сокровенно, как сокровенен в беременности ребёнок, всё зыбко ещё, полу-есть, полу-нет. Неверное слово, один нескромный взгляд — и растаяло, улетучилось. А Влад неожиданно сказал тогда: «Уважаю это в вас». Она знала, что он тоже пишет, и никогда не спрашивала — что. Даже не знала, стихи это или проза. А тут, в Облове, когда Влад купил за 78 копеек «Аналитическую геометрию», чуть не в тысячу страниц, радостно завопила: «Что ты собираешься писать? Или ты уже пишешь?» Со счастливыми глазами охлопывая свою добычу, он объявил: «Пьесу о Пифагоре, за которой последует пьеса о Сократе. Но ещё до этих пьес надо оформить теорию».

«Как ты пишешь?» — спрашивала она у него, и: «С чего ты начинаешь писать — со случая или названия?» Господи, с чего угодно можно ведь начинать, но она почему-то спрашивала именно так. И он отвечал сразу на два вопроса:

— Прежде всего — нет, не название. Хотя до названия у меня никогда нет начала. А вот это, зимнее — полуявь, полугрёза, не образ даже — ощущение. У меня нет явных зрительных образов. Я вижу и чувствую словом (и ведь действительно словом рисует!). Золотая луна и светящейся черной изогнутой волной — зигзагом — очертание двугорбой Малой горы. Зигзаг. И по этому зигзагу — я как бы на лыжах скольжу. Сначала я думал, это будет что-то лирическое. Но ведь у меня чистая лирика не получается. Да и скучно без людей. А люди у меня всегда гротескные. Вот были мы на Медовой, на скальном клюве её. И под нами, и перед нами листва крон. Великолепная природа. Но кто у костра? Я ведь и разговоры, и смех слышу, и заливистые перебивы сестрицы Ксанты. Вижу и фюмесову рожу Джо, и твою мордашку, и блестящую, как биллиардный шар, голову Алёши. Костёр на скале. Внизу туман. И на туман падают тени. Великолепно? Но тени-то чьи? А вот тут и начинается гротеск. Но это всё ещё было отрывками, в полусне…Только уехав из Джемушей, я понял, какой материал остался позади. Но пока не мелькнуло название «Верхом на палочке», ничего слитно ещё не было. Вот что ты представляешь при этом названии? Мальчишку, да? А если это не мальчишка, а взрослый? Это весело и издевательски. И есть ещё контекст — тот зигзаг, и горы… Но вот идея, замысел… Идея мелькнула в том разговоре с Джо, в комнатушке, — ты помнишь? Что-то о Рубинштейне, философии, экзистенциализме. Что-то о первичном и вторичном. Вроде анекдота о цапле и лягушке: «циркулируй, сволочь, пока не сдохнешь». Или о мухе и птичке, так же замкнувшей путь мухи в вечный круг — «вечный кайф». Что-то вроде этого. Анекдоты даже упоминались. Но нужная мысль в идеальной форме ушла. Да, что-то о первичном и вторичном, об идеальном и материальном… Что-то парадоксальное. Потому что ничтожна та гармония, в которой нет парадокса. Потому что парадокс — это «эврика!» Потому что неожиданно. Потому что — минуя причинно-следственную связь. Потому что невероятно, но есть. Потому что Бог потому и Бог, что пути к нему не в логике. И не в религии.