Наталья Суханова - Искус

— Ну, хоть один пример парадокса.

— Вот. Человек очнулся среди безмерной пустоты: «Кто-нибудь тут есть?!» И пустота откликается: «Ты!»…

— То, что ты пишешь, стихи или проза?

— Драма. Независимо от жанра. Драма — это конфликт и диалог. Пьеса — это вторичный смысл, жанровый. И, между прочим, дословно от греческого — действие. Действие, да ещё какое действенное. В теперешнем, сдвинувшемся мире, в сломе, произошедшем в сознании, в познании, в науке, философии, в драме идей в физике, математике, другой становится и литература. Последние два века — яркое тому свидетельство. У Розанова, у Бердяева драмы нет. В философии драма у Платона, у Зенона, у Пушкина, Декарта, у Гегеля, Канта, у Шестова. У Мамардашвили — он сумел «подвесить» сознание во Вселенной. Он сделал то, над чем бился Шестов, но возвращался к своей исходной мысли; временами ему удавалось, но уж очень с перехлёстом, с затуманиванием была его мысль.

— Как у тебя. Но ведь было много уже им сказано…

— Сказать, знаешь, можно. Вот и Вернадский прекрасно сказал: «Сознание космично». Ну и что? И камень космичен. Уникальность сознания со всем сонмом его противоречий — вот в чём суть. И о чём диалог. Помнишь у Гуссерля: «Человек есть бытие, посредством которого Ничто приходит в Мир». Хайдеггеровское Ничто.

Был ещё один давний вопрос. Не вопрос — вопросы: его — о смерти, жестокости, страданиях, и её — о его тяготении обнажать снова и снова жестокое, а то и противное. Почему для него так важно это ворочанье в силах неприятных, тошных? Даже привычно приятные у него частенько оказывались неприятными — уж очень, предельно сильными. Он упорно останавливал её взгляд на тяжёлом, неприятном, на том, от чего хочется отвернуться.

Кажется, первое, что он рассказал ей из своего прошлого в детстве, что было с ним и с котёнком, с матерью и отцом — до четырёх, до семи его лет. Где вы были от четырёх до семи? Да вот — в блевотине людской. Терпимо ли в блевотине? Запах, знаете, резкий — кислый, портвейновый, с луком ещё. А так — не то что хорошо, но претерпеть и отодвинуть можно, даже нужно.

Она не понимала, чего он хочет, рассказывая это, но прижимала к себе его голову. Не очень-то он был здоров, этот сын героя войны. Однажды, придя к Джо, чтобы всем вместе куда-то идти, Влад вдруг поспешно вышел, не сказав им ни слова. Время шло, а Влада всё не было. Они встретили его на полдороге. «Что случилось? — кинулась Ксения к нему. — Куда ты ходил?» — «А, позабыл… вспомнил, сбегал», тут же переводя разговор на другое, пробормотал Влад. Лишь спустя время, она узнала, что у него бывают провалы сознания — не то последствие контузий или пьянства отца-героя, не то травмы ещё во чреве матери, когда напившийся до белой горячки Герой бил сапогами в живот свою любимую беременную жену.

— Вот как вы думаете, систер, — говорил Влад, — слеза ребёнка, котёнок, которому ангелы-дети, любознательные естествоиспытатели, бросают в яму хлебный мякиш с иголками, материна голова в разлитом дерьме — что это, как, сестрица Ксанта, мудрая моя? Что это всё? Шестов-то прав, вкупе с Иваном Карамазовым? Что за счёт у Господа Бога: гармония, парадиз в расплату и утешение. А память? Память стирается? А то ведь, пожалуй, затошнит, как от селёдки со сладким молоком на запивку. Это уже что-то из странной заповеди: «Не варите барашка в молоке его матери». Так варят же! Сначала насилуют женщину или собаку, еврейку или мусульманку, потом в газовую камеру или под нож, если со жратвою плохо. Безотходное производство. Слушайте-слушайте, не затворяйте слух!

— Что это было? — тогда думала, теперь спрашивала Ксения. — «Крик свой спрятать в мягкое, женское»? Или первый кадр Бюнюэля к «Андалузскому псу» — разрезаемый глаз? Для неё непереносим был даже не кадр, а то, что корове ли, собаке ли (не муляж же это), для того, чтобы подвести зрителя к ожогу, к самому краю — вырывают, режут глаз. И забиваемые лошади в «Андрее Рублёве».

Не желаете видеть, многочистые? А знать? Да, есть. Да, забивают и едят, питаются. Но когда и для искусства ещё!.. Не выношу! И в «Спартаке» — кресты-распятия. И польский фильм, где садят людей на кол. Но уж тогда воспроизводите и вонь, и вой, и гогот. Да, Астафьев говорит о ненависти к войне и пишет о её жестокости. Но это слово — слово и должно свидетельствовать. Но не изображение. Изображение ближе к плоти, но дальше от сострадания. Разве сострадание и вину чувствует Раскольников? Отвращение. Уплощение жизни.

И почему, почему именно эти воспоминания, образы, мысли владеют им? Какой дед у него был — но о нём ни слова. Да и сам Влад духовен и светел. Так почему об этом ни памяти, ни слова?

В ту пору говорили они и о смерти. Первым, кажется, заговорил о смерти Джо:

— Каждую ночь у меня страх смерти. Началось это с развлечения — с какой-то стати я представлял своё мёртвое тело на похоронной машине. И вдруг я понял, что смотреть некому будет — ещё будет тело, но я уже ничего не увижу. И тело уже будет не моё. И уже нигде не будет меня. Как старики могут так спокойно жить? Чем больше люблю жизнь, тем страшнее. И эти детские сказочки Льва Толстого!

— В чьих-то мыслях ты будешь.

— Не я — воспоминанья обо мне. Моей живой мысли уже не будет.

— Мысль не останавливается, — странно сказал тогда Влад. — А вы, систер, не боитесь смерти?

— Как?

— Вами владеет смерть?

— В бомбёжки боялась.

— Испытываете ли вы постоянное присутствие смерти — с вами, в вас? Потому что всё остальное без смерти — только ты с нею, наедине. Как тень, она всегда рядом.

— Нет, не испытываю. Почему? Не знаю. Может, потому что Мир мне интереснее, чем я.

— Но человека не будет, и кто познает Мир?

— Мир тоже себя познаёт.

— Однако, не богаче ли возможностей вслепую комбинирующей Природы нежели возможностей Сознания в творении-претворении Мира?

— Ещё неизвестно, кто кого творит и претворяет. И не одно ли и то же это, как жизнь и смерть.

— Хитрая!

Так мудрствовали они и всерьёз, и лукавя (но лука, изгиб богаче короткой, вдобавок лгущей прямой, ибо она только для непроницательных пряма и непрерывна). И уснащали бесконечные свои откровения строками тут же придумываемых стихов:

Так писал Влад, и она начинала его понимать.

Она же писала: