Наталья Суханова - Искус

— На кладбище? Ага! Трогательно до слёз! Плачет оратор, рыдают слушатели… Ага, Васильчиков страдает! Боже упаси, я не смеюсь, я констатирую… Вот так, да? Мы нехозяйственны, фригидны — во даёт! Моя бывшая тоже: слабоват, мол, бедняжка Джо. Словно человек — автомат. А вот шоферня говорит: даже машина грузовая одних водителей признает, а других нет. Увы, муж — не кухонный и не спальный комбайн. Тем более женщина!

— Не зацикливайся, Джо.

— Угму, я слушаю… Ха-ха, ну дает! По пунктам страдалец отрабатывает тему… Ах, черт, какой трагизм! Где веревка, где пруд, где жернов на шею, где кинжалы и пистолеты?.. И страдалец отправился в школу за сыном, которого вдруг возлюбил. А у писательницы Земли Русской, естественно, разыгрались комплексы, я верно понимаю? «Ах, он несчастен, я предала обеты, я обокрала нищего, я лишила его последней надежды!» Слушай меня и запомни: у нищих не крадут, у них попросту нечего красть, тебе у него красть попросту нечего! Страдает? Не суди по себе. Это тоже либо есть, либо нет. Такие, как он, страдают — как книгу читают. Он так же страдает, как пишет — ты же читала его стихи. Посмотри на Влада — вот он страдает. Молчи, Влад, тебя здесь нет. Человек, который пишет эту муру про революционеров и птичек! Ха! Да, еще же «Телефончик»! Слушай, Влад, нам пора писать детские стихи — на туалетной бумаге километрами! Ну объясни мне, неужели автор этой телефонохреновины способен глубоко страдать? Способен, решительно способен, так ты считаешь! Ну так бросай Влада, он нюнить не будет, взваливай на себя этого телефоноплёта, мастера проникновенных бесед! Зря он не пошел в баптисты, его же звали. Баптизм или коммунизм — такие из всего серятину сотворят! Цветуёчки! Не подумай, что ругаюсь — у меня к мату пожизненная аллергия!

Несколько часов, возвратившись домой, Ксения вытерпела рядом с Васильчиковым, родителями и Янушем, потом, отрядившись за покупками, сбежала к Джо.

Джо был дома один и охотно продолжил воспитательную беседу: — Ты не этого сценического мужа береги, ты на Влада посмотри — он же скоро в обмороки шлепаться будет.

— Да не волнуйся ты — я к Васильчикову не вернусь, но тяжело. Успокой Влада, ему же уезжать. Пусть едет, я его дождусь, не брошу.

— Но помни: чтобы всерьез. У Влада это серьезное, не на один день или неделю.

— А хоть бы и на неделю. Неделю, но вместе совсем — на всю жизнь хватит, что бы потом ни было. А если дольше-то, все равно на сколько? Я же понимаю: через десять лет начну стариться, а он только-только жить начнет!

А Джо ей: ну и что, при ее привлекательности она и через десять лет найдет себе мужа, она должна быть благодарна Владу уже за то, что он увел ее от старика-шизика.

Вот этого он не должен был ей говорить — она вдруг обозлилась чуть не до смерти: сердце будто бы завалилось набок, не больно, но страшно приостановилось — и неуверенно, неловко, не попадая в ритм, как-то подрагивая и кувыркаясь, забилось тяжело. Бегло почувствовав уважение к себе — что способна так сильно чувствовать боль, брезгливость, любовь, обиду, — она, однако, озаботилась тем, чтобы и жар, окативший ее, и слезы, подступившие к горячим слепым глазам, — усмирить, не довести до объяснений, не убежать, а, как бы вспомнив о неотложных делах, заторопиться вполне весело.

Фу, пакость, — шептала она себе на ходу. Как смеет Джо, кто бы то ни было — смотреть на неё как на перекладную лошадь? Зачем сейчас, заранее он заставляет ее чувствовать себя старухой, которой уже нужно думать, что делать дальше. Ничем он не лучше Васильчикова! Да мало ли что может в жизни случиться, может они с Владом помрут за это время, — подумала она с удовольствием найденного выхода. Как он смеет, вроде бы умный Джо!

— И мне нужно, — сказала она вечером Владу, разыскавшему ее, — мне нужно не десять лет, а тринадцать, пока Януш пройдет этот их сумасшедший переходный возраст.

— И тринадцать, и сто, — сказал ей, конечно, Влад, — до самой смерти.

Однако ночью она опять мысленно ругалась с Джо: какая железная логика, надо же, безупречная! Значит лет через десять обустроим замену? Но что если после этой замены, по лучшим правилам арифметики и расчета, я как раз и повешусь? Вот просто повешусь — не от скорби, а от гадливости — и к заменившему, и к замененному! Не так, нет, не так надо со мной говорить. Нужно было бы мне сказать — и это было бы, как говорит Януш, «регулярно»: «Понимаешь ли ты, Ксюша, на что обрекаешь себя? На одиночество в старости, на то, что тебе самой придется уйти как раз тогда, когда так безнадежно и холодно, когда одной уже так невыносимо трудно? Понимаешь?» — «Да, понимаю, — сказала бы я, — но я принимаю всё это, лишь бы сейчас, хоть на день, хоть на месяц быть вместе». И Владу ты должен был бы сказать: «Ты понимаешь ли, какую ответственность ты взваливаешь на себя, какой груз: как раз в то время, как ты войдешь в зрелость, жить со стареющей женщиной?» И Влад: «Да, понимаю, но у меня нет другого выбора». А если он так не скажет, не искусительно ли оставить его сейчас, не дожидаясь ни десяти, ни тринадцати лет? Но Джо, — как не чувствует Джо подлости счета? Он же умен, откуда же? Ты же не любишь железные рельсы, Джо, что же для других ты вычисляешь путь по атласу железнодорожных путей?

Влад уехал к родителям выписываться.

Васильчиков приводил Януша из школы, ходил с ним гулять, изводил ее умоляющими взглядами.

На третий или четвертый день что-то переменилось: Васильчиков привел Януша из школы, но заниматься с ним не стал. Ушел. Через час, когда она совсем не ожидала его, вернулся. Никого в доме, кроме нее, не было. Януш гулял во дворе. Воспаленный, потупленный взор Васильчикова — в глаза ей он не смотрел. Хоть бы кто-нибудь пришел — Януша звать она не хотела. Васильчиков ходил за ее спиной, и ей было не по себе.

— Вы не боитесь, что судьба накажет вас? — прошептал он ей в затылок.

— За что же, Сергей? Я не виновата, что не люблю тебя, — не оборачиваясь к нему, она старалась говорить спокойно.

— Но вы любили, пока не развратились. Признайтесь, вы и раньше не были так чисты, как хотелось думать мне.

Она наконец повернулась к нему. Лицо у него было неподвижно, но руки сильно дрожали. Ей хотелось убежать, но от собак и сумасшедших не бегут. Она сама с трудом сдерживала дрожь.

— Успокойся, Сергей, сядь. Успокойся.

Но сел не он. Села, ослабев, она.

— Подумай, ты подумай, — бормотал он, ходя перед ней, но не глядя на нее. — Ты не знаешь жизни, вспомни Кирилла, тебя будут использовать и бросать. Ну, пять лет еще, ну семь — ты будешь старая, никому не нужная женщина, ты даже не женщина, они — не я, они не будут тебя боготворить, как я, ты подумай, подумай!

— Сергей, хватит. Молчи, ты сам потом пожалеешь.