Наталья Суханова - Искус

«Ну! Живо!» Как мотанули бегом, а день был такой прекрасный, воздух такой чистый. Меня как ударило: сколько же за два последних года до армии было красоты, гор, неба — и ни разу не сходил на гору, ни разу не оглянулся вокруг. Как могло так получиться? Как из этого выйти? Нужно учиться. Немедленно. Пусть в армии.

С тех пор использовал каждую минуту. Вставал ночью, зажигал свечу. Били, сажали на гауптвахту. Занимался тремя языками. Немецким — из оскобленного самолюбия. Девушка, с которой познакомился, сказала, что ей стыдно ходить с солдатом и стала при мне разговаривать с подругой по-немецки. Через три месяца я написал ей по-немецки письмо. В ответном она восхищалась моими способностями. Я написал, чтобы она больше мне не отвечала, ну и еще, по-немецки же, накрутил кое-какой поэзии и романтики.

Всё думал, куда же мне поступить учиться, когда вернусь из армии. В технический? Нет уж. Математика? Нет. Физика, химия? — тоже нет. История — в каком году сражение при Ватерлоо? Нет. Однажды подвернулся под руку журнал «Вопросы философии», а там программа обучения на философском факультете. Посмотрел — обрадовался: вот это подходит. Так, госпожа писательница, стал я философом.

Запомни, дорогая, историю одной молодой жизни. Слушала час, а на машинке страницы две или три натюкаешь. Три страницы — больше и не остается от человека: был — и нет. У нас преподаватель недавно умер — Петр Симонович, и поразило меня: никто о нем и не говорил особенно — кто о лекциях, кто о мебели, и никто о нем. Жена — и та: «Был Петя — и нет Пети. Всё торопился куда-нибудь. Скажешь: «Что ж ты вскакиваешь? Пообедай хоть по-человечески» — ему некогда, через пятнадцать минут электричка, нужно на лекцию. «Поужинай» — опять некогда, вечером семинар. Сядем за телевизор, а он всё пишет. И на войну торопился — далеко до сборного пункта было».

Я на могиле сказал: «Некоторые считали его неудачником, потому что он не защитил диссертации. Но каждый день его слушало четыреста человек. Солдатом он пришел в Берлин. Солдатом он остался и на кафедре».

Очень осторожный был. И мягкий: «Не нужно так остро, Иосиф Иванович!» Вся его жизнь в двух словах.

К утру Джо заснул.

Застилая постель Януша, Ксения заплакала.

— Вы о Владе, Ксюша, да? — спросила мягко жена братца.

— Да, Оленька.

— Не хотите возвращаться в Казарск?

— Как на казнь.

— Не возвращайтесь. Съездите, заберите документы Януша — отдадите в школу здесь.

— Господи, как я хотела бы! Не могу, не имею права.

— Почему, Ксюша?

Что сказать? Господи, Януш уже зачислен в школу в Казарске, уже куплен ему и ей билет на конец недели, собраны вещи… И вдруг бросилась на вокзал, сдала прежний билет, купила другой — на завтра. Известила мать: «Я ухожу от Васильчикова». Мать была как-то рассеяна, — тяжелый больной, — словно бы и не услышала. Ну, что, так даже лучше.

Вечером сидели у Джо за бутылкой вина, с трудом выдерживая и пересиживая Эллу — черт ее занес навестить Джо, её Зотов уехал в командировку — оставшись без него, она не может не говорить о нем и ищет слушателей.

Влад отзывает Джо в коридор, о чем-то договаривается с ним. Из Ксении слушательница плохая.

— У них какие-то свои секреты, — говорит Элла. — Пошли домой.

— Мне нужно еще поговорить. Ты спешишь? Иди.

— Ты представляешь, одной — через лес? Да тебя уж наверное ждут, Януш хнычет — где мамочка.

— Я тебя провожу на автобус, — говорит вернувшийся с Владом Джо. — Они подождут меня, мы поэму пишем.

— Какая еще поэма? Автобусы уже, наверное, и не ходят. Ну, вы даете, ребята!

— Пойдем-пойдем! Или ты боишься, что Зотов будет ревновать?

— Он знает, что меня ревновать не нужно, — гордо говорит Элла и, уже собираясь, смотрит в упор на Ксению — вот привязалась, честное слово:

— Ты что, вообще здесь остаешься?

Влад непроницаем, Джо явно веселится. Улыбаясь, он держит жакетик Эллы. Ксения зло молчит.

— Это что? — слышится голос Эллы еще и за дверью. — Роман?

Джо что-то бормочет ей шутливо-назидательное, что-то вроде «Не суди…» или «На каждого мудреца…».

— Джо вернется? — спрашивает Ксения, когда голоса их затихают.

Влад показывает ключ от двери напротив.

— Что он тебе сказал? Небось тоже смущенным выглядел?

— Нет. Был очень трогателен. Он же любит патетику. Мол, вручаю тебе и поручаю тебе, но если это минутный каприз… ты понимаешь ли, кто тебе достался?

— Понимаешь? — смеется Ксения.

— Еще как!

Они дождались последнего дня перед отъездом. Ещё и выпили для смелости. И всё оказалось немного тусклым и сумбурным. На чужой кровати, как бы под взглядами Эллы и Джо. Были они неловки и торопились: пусть так, пусть неловко — порознь им уже невозможно. Она не может быть ему неприятна, но какой, какой он её теперь ощущает? Тысячу раз обегавшие друг друга губами — как незнакомы они друг другу теперь, как он неловок и тороплив — мальчик, узенький, костистенький, вкладывающийся в тебя, как толкающийся внутри ребенок. Твои глаза, твоя настороженность мешают телу, оно отключается от тебя, пышет жаром, содрогается само по себе.

В тебе же вдруг жалость и нежность к нему, такому телесному, своему. «Вспомните, вспомните вы тогда меня; вот хоть в могиле буду, а вспомните: как же бледно будет начинаться новая жизнь, как же ярка покажется прежняя! И мокрые, липкие простыни, и серое утро.

И душная ночь в вагоне.

Васильчикову она оставила записку. Торопилась, боясь — вдруг он приедет раньше. Успела только забрать документы Януша и выписаться.

Уже чужими глазами оглядывала их хатенку. Ее дом там, где Влад, даже если у них и нет их дома и даже если не будет. Скрепили узы. Узы, а без них мир — тюрьма. С ними — свобода, сейчас и не радостная вовсе. «Пора, мой друг, пора…». Если не с Владом, то уж лучше одна. Так чище и вольнее. Прости, Васильчиков, я переоценила свою волю. Не моя воля — Его. А вина — моя. Прости. Я все же родила от тебя ребенка. Но меня с тобой больше не будет.

Джо не встречал свою мадонну на перевале. Перевала вообще — как возможного места встречи — не было: Гета ехала туда и обратно поездом. Не зря Джо не любил поездов — прямолинейные, они меняли его планы: не так увозили, не так привозили, неприспособленные для его сальто-мортале.

Ну что ж, Джо готовил мадонне другую встречу: грандиозный поэтический вечер в его институте — о любви. Ксения очень сомневалась в успехе. Начать с того, что организаторов, оформителей и исполнителей было всего двое: сам Джо и Влад. На всех их вечерушках, в походах и на прогулках Джо действительно хорошо читал стихи, а вот Влад их почти и не читал, лишь поправлял и дополнял Джо. Влад рассказывал, правда, что подрабатывает поэтическими выступлениями в санаториях, но уровень курортной самодеятельности и доморощенных чтецов-декламаторов — ей ли было не знать их! Не излишне ли самоуверен Влад? Даже по уши влюбленную, он и сейчас частенько раздражал ее своим высокомерием. Недавно увлекла ее космологическая модель Антомонова и Харламова — о Древе вселенных с непроницаемыми мембранами в месте отпочкования ветвей — только в узловой точке и только в моменты прорыва и нового всплеска эволюции взаимодействуют эти вселенные — наша ветвь отпочковалась в момент большого взрыва. Как у Мандельштама: растение — не бородатое развитие, а событие. Как у Гераклита — молния. Ветвистое древо вселенных, пронизывающих друг друга. Сначала взрыв-событие, потом бородатое развитие ветви — до нового взрыва и новой ветви. Ксения носилась с этой статьей, даже выкрала, вырезав из библиотечной книжки. Влад фыркал пренебрежительно: такие космологические, с позволения сказать, модели можно изготовлять сотнями. Ксения фыркала в ответ. Как-то утром он принес ей в отпечатанном виде (его, как и Джо, любили библиотекари: «мальчик-мальчик, съешь наше яблочко, наш пирожок», — пуская за барьер к полкам и разрешая даже пользоваться не только отбракованными, запрещенными книжками, но и пишущей машинкой) собственную статью на эту тему. Модель Влада оказалась, на её взгляд, совершенной глупостью, да ещё и неприятной: путаной, сухой тарабарщиной. Незаурядный, он легко скатывался и по другую сторону ряда — в выспренность и заумь. Лишенный почтения к авторитетам, возможно и к себе, он, видимо, был лишен и почтения к истине: можно так, а можно и вот так, а можно еще и вот этак. Он спокойно говорил сегодня одно, завтра другое, и Ксению это сердило: да плевать на то, «как можно», единственно важно — как есть, к черту авторитеты, но не мир и бытие, — не путайте меня, оставьте при себе ваши игры, ведь если Лем и говорит об игре, то не о той, не о забаве и даже не о спорте — «о смысле этой космической, необычайно серьезной, самой серьёзной Игры». И вот опять — некая претензия на что-то вроде поэтических ристалищ в Политехническом. А впрочем, почему бы и нет? Не изображать же ей вечно строгого контролера. «Безумству храбрых поём мы песню».