Наталья Суханова - Искус

И вот (уже работал после летнего затишья институт, уже приехала смуглая теперь мадонна Гета, уже тянулись, как первые дымки, слухи о Ксении и Владе) — вечер был объявлен и назначен.

Приехали они заблаговременно, но это не спасло от пристального внимания. «Здравствуйте, Иосиф Иванович» — началось еще чуть ли не с вокзала. И если оглянуться, — любопытные взгляды вслед. У института Джо успевал уже только вздымать приветственно руку. «Авэ, Цезарь!» — хохотнул Влад. На входе же оказалось довольно тихо — шли занятия. К тому же все они повернулись к стене перед обширной «губернаторской» лестницей, сплошь завешанной стихотворными плакатами: «Ректор, проректор, не хмурьте бровь — имя этой теме любовь ». «В звуки лиры вникают не редко ли ректоры и проректоры?», «Чего стоит концепций сор, если не лирик профессор!», «Вам бы дамбы сыпать на ямбы, а мне, пока не стих, подавай стих», «Студент, профессор, ассистент, доцент, душе без любви цена — цент». Ксения оглянулась на Гету, понимает ли та, что в её честь делается? Но ведь и в ее, Ксении, честь — тоже! Только бы не оказалось это жалкими потугами: два часа стихов, и все наизусть, и только стихи, и всего два чтеца — Джо с вздыбленными волосами и трубчатогубый, любимый, хоть тут что, Влад.

Звонок. Скачут, сбегают, взбегают по лестнице молодые. Быстрые — щёлк, щелк — взгляды. И — «Здрасьте Иосиф Иванович!», «Здрасьте!» И кривоносый, кривоулыбчатый, усмешливый, хитро-глазый, синеглазый, простецкий, импозантный профессор-любимец Джо. И взгляды на них, друзей и спутников знаменитого молодого профессора, хотя ведь даже не кандидат: неважно — знающий что-то сверх ихнего знания, хотя и рыщут по книгам в поисках потаённого: «Знаете, Иосиф Иванович, другие предметы как-то проще, а на философию даже идти страшно, такими дураками себя чувствуешь» — «Ну уж, это вы что-то преувеличиваете, а как же ваш сопромат, математика всяческая?» — «Ну, это трудно, но просто. Другие преподаватели — такие же люди, как мы. Если не запускать, ничего страшного. А в философии даже не знаешь, как сказать. Лучше вы сами больше говорите — слушать-то вас мы любим!»

В зале по две-три девочки в каждом ряду, но на всех стульях белеют бумажечки, листки, тетрадки, что-нибудь да положено — «занято». Джо все-таки очистил им полряда. Еще звонок — и ряды начали заполняться: хохоток, переклички, кокетство, надменности, остроты, шутки. Джо и Влад исчезли в закулисье. Сцена маленькая — стол, два стула и микрофон. Зал же большой, опасный — всегда найдутся пересмешники и критиканы.

Сзади забавный разговор. Очень худенькая, высоконькая, узкая девушка, модно одетая, с большими прозрачными живыми глазами, с изогнутым вверх носиком и детским подбородком. «Здравствуйте», — говорит ей, усаживаясь рядом, до развязности скованная девушка. — Ну как вы живете?» — «Ничего». «Как ваш маникюр?» — «Мой маникюр?». «Это ведь мы с вами делали однажды маникюр?» — «Нет, наверное. Я уже три месяца не делала его». «Но это три месяца назад, наверное, и было»…

Да, это неприятно, когда ты помнишь, а тебя нет, да еще всячески опровергают твои доводы. Светлоглазой это явно невдомек, ее наверняка чаще замечают, чем она. Она исходно независима — без нажима и высокомерия, и это тоже должно быть неприятно собеседнице, так же, как то, что светлоглазая — явно привычно — хорошо одета.

«Да, но три месяца назад, — говорит она, — я делала маникюр не здесь, а в Краснодаре» — Между прочим, та девушка тоже откуда-то из тех мест. «Ну, тогда, значит, это я» — с веселой снисходительностью соглашается светлоглазая.

А между тем, с взаимными шутливыми пододвиганьями друг другу стульев, располагаются на сцене Джо и Влад. И по охотно подхваченной залом шутке видно, что публика расположена к Джо. И вот поднята его рука, и он произносит что-то шутливо-торжественное и просит не аплодировать, не прерывать течения стихов.

Увы, такой превосходный чтец в компании, здесь Джо пережимает. И память его не так уж блестяща — он, конечно, не запинается, не смолкает, подходящее слово у него всегда на подхвате, но эта светлоглазенькая сзади то и дело досадливо вполголоса поправляет его. Надо же, технический вуз — и такая эрудированная поэтоманка! И фальшивый жест Джо тоже мгновенно вызывает ее досаду.

А вот — легко, даже кокетливо как-то вскакивает Влад. И Ксения пугается неестественности его до мелодраматичности проникновенного звучного шёпота. Но почти тут же понимает: это — настоящее . Чёрт, еще чуть-чуть, и уже было бы жеманство и пережим, и есть же, есть и это, но как, откуда он знает, что слова не должны совпадать с эмоцией голоса, что это не может быть в унисон и что не смысловое слово должно быть выделено интонацией!

И та, сзади, тоже знает: это настоящее.

— Слушайте, что это за парень, откуда? Как он читает!

Господи, в самом деле, как он читает! Ксения перед ним — прах и ничтожество.

— Тихо! — говорит Джо. — Как говорил Остап Бендер, не надо оваций. До сих пор была, так сказать, арифметика — любви, поэзии. А теперь высшая математика.

И Маяковский. И Аполлинер. И Мандельштам. Без перерыва. И огромный зал с толпою в проходах и у дверей — тих: муха пролетит — слышно. Только светлоглазенькая сзади то шепчет, опережая, строчки стихов, то — обескураженно: «Как здорово читает этот мальчишка!»

В самом деле, мальчишка. Сейчас, окрыленный стихами, он совсем мальчишкой выглядит. Удивительный. И что делает возле него она, Ксения — зауряд, не без способностей баба? Вот эта девочка сзади — как раз по нему: какое живое лицо, какая тоненькая, какая курносенькая и солнечноглазая. Вот подойдет к нему за автографом или просто поговорить, поблагодарить — и он поймет, не может не понять. И — да, она сама ему скажет — Влад и эта девочка словно выкроены из одного листа, это страшно, но почему-то сладостно. Откуда, откуда он такой взялся, в семье героя-алкоголика и оборзевшей от такой жизни матери? От Илимыча? Но без Илимычевой мягкости и восторженности. «Отрежьте мне мои бесталанные пальцы!» — кричал патетически Джо после того, как по настоянию матери сыграл Влад на стареньком аккордеоне. «Вот, — смеялась довольная Софья Сергеевна, — ничего не забыл; пальцы — они помнят; зря, что ли, учила тебя столько лет? Такая башка упрямая — закончил музыкальную, принес мне удостоверение: вот, тебе надо было, возьми — и больше никогда и не подошел к аккордеону, такой же упертый, как батя его». Простенькую песню сыграл тогда, но у него и то было настоящее — и нежное, может быть, дедово, Илимычево, а ведь как колюч и безжалостен в речах. Неужели, если талантлив, то уж во всем? Сшил на машинке Янушу комбинезон, смастерил ей кольцо бог знает из чего, из каких-то железочек, камешков. Вот ведь, заносит его иногда до неудобоваримости, косноязычия и тарабарщины, но и в этой мешанине чистой золотой жилой проступает нечто, и так, словно без неудобоваримости к этому бы и не прийти.