Наталья Суханова - Искус

Влад и Ксения радовались и стучали по дереву.

Тяжело было получать письма от Васильчикова, тяжело писать ему. Но это была боль кусочками. Главная боль была — приближение отъезда: подходила пора возвращения в Казарск, Януша ждала школа, в первых числах сентября должен был возвратиться из пионерского лагеря и Васильчиков. Не заслуживал Васильчиков повторного развода, ни в чем не нарушил он ее ожиданий. Идеальный товарищ, а что нет у нее любви, она знала с самого начала и шла на это. Мальчику нужен отец. Рано или поздно Влад уйдет от нее. Она сама его прогонит, как только перестанет быть любимой. Рано или поздно это случится. Если он этого не знает, должна знать она. Пора браться за ум. Она нужна Васильчикову. Янушу нужен отец. Ей нужна ее работа. Любви проходят, а работа остается. Тетю Лору бросил муж — влюбился в лаборантку. Развелся, женился и спился. Когда-то талантливый инженер, он снизился до уровня своей лаборанточки, заплатил за свое предательство жены и сына деградацией, опустошенностью. И Алеша, сын его, спился. Что если и с ней так будет? Она не сможет жить без работы. Она не хочет, чтобы Януш свихнулся, войдя в тот переходный возраст, когда в помощь только отец. Нужно ехать, другого выхода нет.

Лунной ночью Джо, Влад и она сидели у озера. Джо был единственным человеком, при котором могли они с Владом сидеть обнявшись. Конечно, Джо говорил об одиночестве и любви. О любви и одиночестве думали и они с Владом. Над лесом плавным двугорбием парила гора — зеркально повторяло этот плавный изгиб озеро.

— Как грудь и антигрудь — сказал Джо.

— А для меня — как грудь и живот беременной, — предложила Ксения. — Грудь высокая, но живот выше. И большое зеркало.

— Гинекологическое зеркало, — присовокупил Влад.

— Фи! К вашему сведению, при большом сроке беременности гинекологическим зеркалом не пользуются.

— Женские образы! А мне иногда кажется, что луна — это пуговица от кафтана Господа Бога.

— И Бог — одинокий старик, давно уже шарит по небу в поисках отскочившей пуговицы.

— Или это заклепка, которой небо крепится к чему-нибудь другому.

— Она смотрит. «Так смотрят души с высоты на ими брошенное тело».

— Неплохо. Вот только «на ими» — неблагозвучно.

— К тому же непонятно, почему столько душ из одного тела.

— Мне потому и нравится Бoг — чтобы было кому посмотреть на человека со стороны. А то вечно мы сами же на себя и смотрим.

— Нет, еще на нас животные смотрят.

— Представляете, что видят они — не позавидуешь.

— Когда зима и ветер, мне хочется, чтобы ветер смел с Луны поземку, а когда она красная и ветер, мне кажется, сейчас её раскрутит и от нее полетят искры.

Джо всё чаще потирал грудь слева, расстегнув пошире ворот.

— Валидола нет? — спросил он и хохотнул. — Прошу похоронить без музыки — знаю я этих лабухов, сами дудят, а в уме парнос прикидывают.

Ксения намочила в озере платок.

— Лучше лягушку, — стоически пошутил Джо. Ксения посчитала у него пульс:

— Спорим, у Влада чаще? У него вообще сердце пожизненно бежит быстрее, чем у других. У тебя ещё ничего.

— Ну спасибо, друзья, утешили!

Все же Влад сбегал за валидолом. Валидол не помогал.

— Пойдем к нам, у нас раскладушка свободная, — предложила Ксения. — И врач свой.

И повели страдальца Джо, с рукою на сердце, охающего шутника, в гору вверх, но все же поближе, чем к нему в другой конец Джемушей. Поднятая с постели мама послушала в трубочку сердце Джо, посмотрела пульс.

— Ничего страшного, — сказала она, — нервишки пошаливают.

— Как вы сказали? — обиженно поинтересовался Джо. — Пошаливают — кто? Нервишки? Ах, шалуны! Ну, спасибо, теперь я умру спокойно. Нервишки! Ну да, бывают такие детские шалости, у Чехова в рассказе «Спать хочется» такая, помнится, описана: ну, там, младенца задавить, в спички поиграть, дом спалить. Шалунишки!

Застелили раскладушку. Влад ушел. Ксения осталась у изголовья страждущего.

— Нервишки, — все еще был оскорблен Джо. — Откуда ж большие у тела такого? Должно быть, крохотные нервёночки!

— А что, стоит этот любёночек зубной боли в сердце? — поинтересовалась Ксения.

— Клянусь на Библии, только он, любёночек, с вашего позволения, и стоит. Ты вот сказала — остался бы с Иркой, посмотрел, как оно всё повернется. Да лучше я сдохну как пес под дверью у любимой, чем проспать всю жизнь в теплой постели с моей пампушечкой.

— Ты же любишь пышечек — жил же до этого, и совсем неплохо.

— Блуд! Один блуд! Блуд и жирный покой. Сгорю — и возблагодарю Бога! Послушай меня, всё брось, не думай, не размышляй, одна минута рядом с любимым стоит жизни. Не выкладывай «за» и «против». Арифметика годится только для тлеющих.

— А Януш?

— Влад любит Януша. Ты собственный страх прикрываешь Янушем. Завтра твой Васильчиков помрет, и где твои аргументы? Слушай меня, старого развратника, которому даже страшно опять быть ввергнутым в любовь. Ха-ха-ха, опять! Впервые! Так — впервые! Вспомнишь мои слова, когда я сдохну от «нервишек». Конечный вывод мудрости земной — не в каналах, не в труде, — всё это само собой, но не главное. Птица небесная не жнет, не сеет. Конечный вывод мудрости — в любви, — Джо поднял обе руки, даже и ту, которой оглаживал ноющее сердце. — Не бери ничего в заклад — уходи, и всё. Неужели ты еще не знаешь, какой именно ад выстлан благими намерениями? Ад благопристойной семьи. «Благие намерения». Человек может летать, а он пресмыкается. «Отчего же повесть эту рассказал я нынче свету? — Оттого лишь, что на свете нет страшнее ничего!» — Джо поднял спинку раскладушки и сидел скрестив ноги. — Знаешь, в жизни, когда я не был влюблен, не любил, всегда всё казалось мне серым. Философия — да, философия — исключение, да и то лишь тогда, когда пограничные вопросы — смерть, Бог. Я заметил, когда долго не любишь, начинают занимать мелочи: еда, одежда. Сегодня котлеты, а завтра блинчики — интересненько. Сегодня такой костюм, а завтра другой… Чушь, мерзость. Когда любишь и близок — страшная доброта. Даже странно — такая сентиментальность. Когда любишь, всё видишь острее.

— Невелика честь, — быть катализатором, — попробовала его сбить с высокой ноты Ксения, но он даже не заметил ее реплики.

— Всегда хотел любить. Равноценно лишь творчество. Но, быть может, оно только замещает любовь. В школе и после я страшно много читал, мечтал быть писателем — опаляющая идея номер один. Отец у нас жесткий. Отправил меня в техникум. И никаких «не могу» или «не хочу»… Думал — ничего, встану на ноги, всё равно буду писателем. Не обязательно в институте изучать литературу — я буду ее читать. В техникуме я практически отсутствовал: читал и писал. Хотел печататься. Для этого требовался положительный герой. А я вокруг не находил таких людей. И за это возненавидел жизнь. Думал, однако, что это здесь, вокруг меня, где нет настоящих трудностей и борьбы. Хотел поездить, повидать жизнь. И правда, ездил много. Как-то, — я тогда на стройке работал, — прибежал парень, крикнул: «Сталин — враг!» Я кинулся на него, дал ему пощечину. Он: «Дурак, иди, сам узнаешь». Четыре часа слушал письмо о Сталине. Вышел — как безумный. Всё думал: «Кто же это научил меня любить положительного героя, которого нет? Кто учил меня любить Сталина, который был врагом, изувером и шизофреником? Книги! Всё книги!» И я возненавидел книги. Стал пить. По бабам пошел. На работе иногда говорили: «Ты не такой как все — ты умный». Тогда становилось жалко себя: во мне есть божья искра, она гаснет, пропадает! Кричал на любимую женщину (помнишь, я тебе о ней говорил, ее Ветой звали). Кричал на нее, что это я из-за нее пропадаю. Она удивлялась: «Кто же тебе не дает заниматься, кто тебя в пивные толкает?» Иногда проходил мимо библиотеки, видел, как там — одетые, в шапках, читают. Веяло чем-то знакомым — я проходил мимо с отвращением, не то к себе, не то к ним, не то к жизни. Снова пил. Зашел в тупик, уже не мог не пить, уже на работе предупреждали, что не станут терпеть. Сознательно пошел в армию, чтобы вырваться из тупика. Первое время в армии думал — не выдержу: такое чувство, что втолкнули в железный круг, по которому нужно бежать, нельзя остановиться — встать! бегом! шагом! бегом! в штыки! лечь! встать! И безумно хочется спиртного. И жуткая депрессия. Отупел. Потом, через полгода, выгнали как-то нас за ворота казармы: «Марш в лес ломать веники» — «Как идти, строем, по двое или как?» — «Просто идите, как хотите». Стоим как бараны.