Наталья Суханова - Искус

Такая вот была наиболее явная версия лукавой сказки. Но стоило вместо Проклона поставить Якова из первой байки Героя, да чуть прописать, интонировать — смысл и жанр менялись.

Проклон-Яков, он ведь не столько ленивый, сколько скучающий от установленного был, всё делал насупротив. И дрова не из лесу добывал, и выламывал бревна из соседских сараев да из колхозных амбаров, а то и скотных дворов — не по лени, а от скуки. Как Джо говорил: если сегодня вилка лежит так, то чтобы завтра вот этак. И апостола, старичка древнего, в грязных опорках, которого никто без денег пускать не хотел (откуда у святого деньги!), Яков пустил не по доброте, безалаберности или простоте, а тоже по скуке. И точно: потешил его старичок с юнцами своими — и держался важно, и турусы на колесах разводил, и наградить исполнением желаний обещал. Скучно Якову загадывать обычные желания: богатство, достаток, хорошая должность да благолепие. Вот он и загадал: чтобы никто его в карты обыграть не мог, чтобы если захотят что взять у него без спроса — не могли бы от этого отлепиться, и сев у него на стул, не могли бы, пока он сам не захочет, подняться с него.

Зато же и апостол потешился, исполнив три его необычных желания.

Скоро Яков-Проклон разбогател и зауважали его: богат, значит умен. Скоро и молодки сладки с ним стали, но это ему быстро надоело — приторного он не любил: хорошо — хорошо, а очень хорошо — уже плохо. Физиономии обыгранных умников сначала его развлекали, потом надоели: одна и та же обалделость и злость, одна и та же уязвленная жадность. А главное, никто ничего у него взять не мог: ни «скушай моё яблочко», ни «съешь мой пирожок». Яков уже и выигранное не хотел брать — так нет, всё приваливало и приваливало к нему. Со Смертью он, правда, позабавился, но скоро спохватился: сам себе скучную жизнь продлил. На третий раз, как пришла за ним Смерть, не противился, ушел с Костлявой из жизни. Но всё опять на то же вышло. Побывал он в раю и в аду: из чертей веревки вил, блаженные души к райским яблочкам приклеивал — всё та же скука.

Вот и бросился к апостолу Петру, выглядев-таки его: «Давай, твое Святое Превосходительство, расторгнем наш договор, аннулируй исполнение моих трех желаний! Какой мне интерес играть, если всё равно выиграю, зачем мне всё, если не могу отдать? Ты же не свободу мне дал, а клетку. Аннулируй!».

А тот: «Не могу. Обернуть исполненное нельзя».

Что бы мы в жизни ни сделали, как бы ни прожили жизнь, в какую бы сторону ни пошли, куда бы ни поднялись, — за нами убирают мосты и лестницы.

Знаете ли вы, что увидела, оглянувшись, жена Лота? От чего она окаменела? Чего не полагалось ей видеть, чтобы остаться самой собой? От чего орал Набоковский Фальтер и скончался заезжий психиатр? Нечто ужасное? Ад? Всесжигающий свет? Атомный гриб?

Думаю, жена Лота увидела то, что лежит за срезом нашего зрения: пустоту, больше чем пустоту, ибо не было ни земли, ни неба, ни даже пустоты или тьмы, и след за нею уже рассасывался, и подступающая безвидность уже растворяла полы ее накидки — Бог очень спешил. Соляной столб уже потом был поставлен — как памятник библейской истории, когда уже заново была настлана земля и восстановлена видимость.

Эдипу было предречено. Предреченное богами не может не быть исполнено. Но если предречено, железно прочерчено, если нельзя обойти, зачем провидеть? Зачем в начало истории класть конец? И если история уже случилась и общеизвестна, зачем повторять ее снова и снова?

Что происходит с сюжетом, с текстом? Ну, ладно: с жизнями реальных людей — их-то фабулы мы сплошь и рядом рассказываем друг другу, не замечая, что, в сущности, не рассказываем ничего. Сюжет в общих чертах известен заранее, различия лишь количественные: больше или меньше прожил, был ли счастливее или несчастнее. Что, в сущности, мы тщимся рассказать? Банальная фабула, которая повторяется несчетное количество раз, и поэтому мы знаем ее заранее. Так же, как чаще всего уже знаем, заранее угадали фразу, которую никак не может выговорить, договорить заика. Почему же, когда он не может договорить, а ты, уже угадав, досказываешь его фразу, он отвергает твое продолжение и досказывает сам то, что ты уже угадала и проговорила? Не верь первому приходящему тебе на ум объяснению: самолюбие, упрямство. Не верь и второму, хотя оно уже ближе: не досказав эту фразу сам, он не может двинуться дальше. Поверь третьему: не приемлет потому, что та же фраза, слово в слово сказанная тобою, не та, — слово в слово, он говорит другое, своё.

Помните Борхеса: одна и та же фраза о Сфере, центр которой везде, а окружность нигде, изменяется в интонации от блаженного, совершенного Сфероса до устрашающей Сферы. Всего лишь смена интонаций? Но интонации глубоки, существенны — и они борются: от «Не могу поверить в Бога, играющего в кости» Эйнштейна до «Бог увидел Хаос, что он хорош, и сказал: назовем тебя Мир» — Мачадо. Интонация трансформируется до обратной. До обратного трансформируется Смысл. Одна и та же фраза у Ксенофона, Рабле, Паскаля, у Эйнштейна, Мачадо и Пригожина. Но авторство разное. Да ведь и жизнь, и страсти у Иисуса — по Матфею, Марку, Луке, Иоанну. И Бог — по Достоевскому, по Шестову, по Флоренскому, по Карсавину, наконец по Библии и по Евангелию, по Корану. Да ведь и любовь — по Пушкину, по Толстому, по Бунину. Боги разных порывов.

И ширится Мир — полнится в себе самом.

Сквозь что не может прорваться Эдип? Сквозь фатальное отношение к нему Мира. Но ему оставлена свобода действия и отношения. И фатуму с этим нужно еще потягаться. Эдип должен быть опозорен, нагнут, «опущен» кровосмесительным браком с матерью и убийством отца (тоже кровосмешение). Но есть ли здесь предначертанность с вложенным смыслом? Не просто ли у Пифий смутное ощущение жизненных сил? Развитие событий, вроде бы оправдывающее Эдипа: он убил отца не только без умысла, без знания, но и без зла — убил, защищаясь и отстаивая свое достоинство. И не только без знания, но и не по воле женился на матери — став царем Фив, он должен был жениться на вдове царя. Он не виноват, но тем больше торжествует фатум: его, уклоняющегося от позора, все-таки протащили, как жертвенного быка, к уготованному. Но предопределенный жениться на матери, он м о г полюбить ее, и тем рок обратить в свободу. Потому что если любишь и любим вопреки всем и всему — ты свободен. И что как выколол он себе глаза не от стыда, а не желая смотреть на этот проклятый фатальный мир?

Предначертанное осуществлено. Да, так. Но так, да не так! Необратимо исполненное, но обратим, иногда вывернут до наоборот, смысл исполненного. Что как бесконечно существенно чувство, интонация, отношение?

Ведь и вся наша материя, по сути, отношение? Не через вещество, — ничтожную его горсточку, которая, едва сломлены отношения, спадается до точки, меньшей электрона, — не можем мы пройти, — сквозь отношения ее, крепкие, подобно безвидным магнитным стенам реактора.