Наталья Суханова - Искус

— Не знаю. Но я же и не вытерпела.

— Мне было уже всё равно.

У неё тысяча версий, почему он их надкусил, несмотря на то, что это нехорошо.

Да именно потому, что нехорошо! Непонималовы! Неврубы! Она учила его, что плохо и что хорошо. А должна была показать, что она с ним, вопреки всему их якобы знанию, что такое добро и зло. Подписаться, стать против всех этих неврубов с ним, друг за друга. — потому что в их любви они были там, где больше никому не быть, а она — предала. Она бросила его одного. Что за рожи кривились вокруг! Она пала — и с нею пал в пропасть он. Вслед за Адамом и Евой они с матерью съели от древа познания добра и зла. Теперь они могли вещать вслед за поэтом, что такое хорошо и что такое плохо: «Слушайте, детишки» — громогласный больше не опирается на рёбра — «выскочить, выскочить!», поэт уверился, что может хотя бы детишкам вещать как Бог. А ведь даже Бог до той минуты, когда брызнул им же сотворённый свет, не знал, что это хорошо. «И увидал Бог свет, что он хорош, и сказал Бог: «Это хорошо».

Адам и Ева решили вкусить от древа познания добра и зла. Школа для детишек: раскройте рты, учитель пожует, потом пожуете вы, проглотите — и будет знание. Ева застыдилась чрева своего и застыдился своего жезла Адам, и смеялся над обнаженным отцом Хам — хихикая над тем, что породило его. Он, Януш, да, — надкусил эти плоды, но не один из них не оказался хорош для вкуса, или, возможно, он узнал, что от любого древа плод хорош, кроме как от древа, разделившего сущее на добро и зло.

Они стояли над ним с кривыми, презрительными ухмылками, зная только слова «добро» и «зло», но не зная света и тьмы. Так нет же, не узнать, пока не брызнут свет или тьма. Не то знание, которое ты вкусил, а то, что сотворилось тобою, после усилий бессильных, после того как карабкаешься ты, не зная, восходишь или нисходишь — пока не брызнет свет из мира и из тебя. Не то, что вложили в тебя полезным, удобным к употреблению плодом, а то, что с болью и свободой стало чрез тебя быть, бысть, быть стало!

Они пересмеивались, разочарованно отводили глаза, чтобы я не прочел в них определения себе. И она смотрела и глазами говорила то, что они говорили словами. И они не были больше ангелами, Януш и она, они упали и падали в блевотине чужого знания. Мама, зачем ты, родив меня прекрасным и знающим в предзнании, однажды родила меня заново в этот говённый мир? И когда кривой, кривоногий, постыдно голубоглазый Джо, знающий слова, издевался надо мной, зачем ты прислушивалась к нему и кивала согласно?

Я хочу отвалить . Не бойся, руки на себя я не наложу, я смогу подтолкнуть на это других — они распнут меня. Что, Христос не знал, что его распнут? Матушка, что с тобой, что ты говоришь? Бог безгрешен? Что же ты чего-то лишаешь его? Грех. Огрех. Ошибка… Этот, как его, Красавин (или Карсавин) правильно говорит — ты ведь читала, что бог не зря делает несовершенство фактом своего бытия.

Как это: несовершенство, но не грех? Грех, огрех — ошибка, погрешность, промашка. Нет, мама, грех — его собственное понятие, и он грешен. Он убил своего сына, подписочку дал: умри — и искупишь. Отмоешь первородный грех. Что: не убивал, потому что воскресил? А если кого не воскресил? Грешен, грешен, ибо научил людей послушно вкушать заповеди, готовое знание. Вспомни: «Ибо стали как мы». Значит, боги тоже вкушали знание, а не поражались им. Сам-то Бог, хоть и ненароком, а узнал это внезапное знание. Ты прикинь. «Да будет свет», — сказал Бог. А ведь до этого Света не было и не мог Он знать, что это такое. Озарило, раньше чем стал свет. «И увидел Бог, что свет хорош. И сказал Бог: — Это хорошо». Было ли Слово раньше Света? Иди просто веление?

Зачем же ты возводишь знание-тюрьму, а не знание — свет? Дайте же мне сделать и узнать самому. Когда я сделаю какой-то такой шаг или слово угадаю, знание само вспыхнет, как свет. Его и слепой увидит — не глазами, так кожей, не кожей — так душой.

И жадничать не надо не потому, что определили, что это плохо, а потому что не надо, обманно это — это от нищеты нищих и богатых. Когда человек по-настоящему богат, он только и думает, как счастливее это отдать. Помнишь, ты мне читала: «Съешь мое яблочко», «Скушай мой пирожок».

Нельзя унижать человека ни судом, ни словом. Почему я сам сужу? Нет, не людей, — тюрьму свою, из которой я слаб выйти. От слабости и бессилия возводят люди свои стены из слов, из «добра» и «зла», из запретов и заблуждений, из принуждений, потому что не верят в то, что не убью и не унижу, раскованный и свободный.

Не принуждайте к добру, ибо во зло обращаете. Не говорите слово «добро», ибо это не слово.

Мать, я хочу тебя спросить, но не могу, для этого нет слов…

Помнишь человека в «Ностальгии» Тарковского, который жену свою и детей посадил в подвал, чтобы никогда они не увидели ложного этого мира. Это тоже ложь. Много берут на себя такие ревнители за других.

Давно хочу тебя спросить, но все не те слова, и у тебя, наверное, были бы не те. Но если с тобой что случится, больше всего я буду жалеть, что не нашел слов спросить. Это не о себе. Это о мире и бытии. Это о том, что каждый знает по-своему, но для чего нет слов.

Погостить к бабушке, посмотреть, как обустроился их сынок, приехали отец и мать Влада. Собрали застолье, были приглашены Джо с Ирой и Ксения. Надо ж было посмотреть на друзей сына, да герой с женою и не мыслили отпуска без почти ежедневных возлияний.

Илимычева вдова, бабушка Влада, была Ксении уже привычна: ласковая до льстивости, с проглядывающей сквозь эту ласковость, как старческая плешь, сухой раздражительностью. Она уж и жаловалась Ксении: «Вот, свалили на меня Владьку, а он, вместо какой-никакой помощи, цельными днями и ночами с этим Джочкой — имя-то совсем не православное» — «Да у него другое имя: Иосиф». «Еврейское, что ли? Так еще хуже сделал: как крестили, так и носи» — «Его не крестили — отец коммунист». «Оно и видно, что некрещеный. У него и пьянство, и кто знает что еще. Мало мне горя от деда было, теперь Владик. Но дед хоть только пьяный дурной был, а этот ндравный. Он не ругается, не выражается, а как и не слышит, чего ему говоришь. Высоко себя ставит. А зарабатывает копейку. Дед ночами шуршал книжками, и этот шуршит. Не то, конечно, как дед, — под дверьми пьяный не валяется, а что как свихнется? Я уже не в силах сопротивляться ему, как деду — мне уже о божьем надо думать, доченька».

Названная Илимычем Софьей в честь двух революционерок, была Владова мать равно далека от политики и от высоких материй. Всё это ей с лихвой заменяли буйный герой да единственный «ндравный» сын. Крупней, дородней и матери, и отца, была и она по манере как бы и ласкова, но так и прорывались сквозь это насмешливость и резкость.