Наталья Суханова - Искус

— Так вот ты какая, Владова сестрица Ксюша. Я думала, ты совсем девочка, а оно вон, помладше меня-то лет на восемь, наверное? Так, милая?

— Не знаю, не считала.

— Когда Влад к вам едет, мы ему с мамой на десять билетов даем — ты ему за мать и за учительницу.

— Ой!

— А когда к тебе, Джо, идет — мы ему все карманы проверим!

— Не бойтесь мужчины — бойтесь женщины! — провозгласил Джо — так, наугад, а попал не в бровь а в глаз. Никто, правда, не принял этого всерьез. Даже остроглазую Владову мать, похоже, задевала только бесцеремонность Ксении, затесавшейся среди молодых:

— Не смешно тебе среди мальчишек-то?

— Ну, не так смешно, как среди ровесников, — уже слегка рассердилась Ксения, подумывая, не называть ли ей на ты мать Влада — разница-то и в самом деле в какие-нибудь одиннадцать лет, но как бы не получилось излишней короткости: отгородимся попрочнее корректным «вы».

Софья тут же и отступила, стала расспрашивать, действительно ли способный ее Влад: «Наставляй-наставляй его, Ксюша, с каких-то пор и в Джемушах есть писатель!» Но всё же не удержалась:

— Муж у тебя небось тоже пишет? Он сильно старше тебя?

— Что-то, мать, ты стала интересоваться чужими мужьями, — избавил Ксению от продолжения беседы с матерью Влад.

— Своего-то уже взад и вперед изучила.

— Это я тебя взад и вперед изучил, — с резковатой двусмысленностью откликнулся герой.

Застолье, однако, получалось веселое. Джо был в ударе. Накануне, обустраивая тещу и сына, герой откуда-то приволок в кладовку ванну. Не было, правда, пока еще ничего, чтобы можно было ванной пользоваться по назначению, но бабушка выглядела довольной. Полное одобрение высказал и Джо, продолжив и развив за столом эту тему:

— Хорошее дело — ванна. Ванна — это прекрасно! Подумаешь, труб и воды нет! Оно и вообще, кому нужны эти трубы! Помыться можно и под рукомойником. А ванна — это ж лучше даже, чем бассейн. Можно капусту засолить. Можно на лето уложить теплые вещи — моль и не догадается никогда, что они могут там лежать!

Сквозь громовой хохот Владова мать — Сонька, как звала ее по соседству Лариска, — и сама молодо хохоча, приговаривала:

— Ну, язва! Ну, ты язва, Джо! Наша мать, знаешь, как зовет тебя? Джошка!

— Называйте хоть Джошкой, хоть вошкой, только в ванну не кладите!

— Ничего, — тоненько говорила синеглазая старушка (она одна не смеялась, такое было впечатление, что, может, и не умеет). — Ничего, вот сделает зять трубы и газ — еще сам попросишься.

— Непременно попрошусь. Я уже и теперь завидую. Как представлю Влада в ванне! Сначала закалка: ныряет в холодную воду, а семья уже наготове, кто с примусом, кто с форсункой. «Заходи, тёща, справа! — командует отец. — А я из-под низу гнать жар буду. Пошё-ол! Живей, живей обегайте ванну!» У-у! Фур-фур! Через пятнадцать минут Влад выпрыгивает. Софья Сергеевна хочет спустить воду за дверь, пока во дворе никого нет, но бабушка велит начинать стирку. А ты, говорит, зятек, бегай дальше вокруг ванны, пока не перестираю всё белье!

— Вот стервец! — восхищенно восклицала Владова мать.

А Джо уже переключился на бабушкин телевизор с крохотным экраном и какой-то дверцей сбоку:

— Хорошо Ольге Акимовне — на весь вечер развлечение: для этой марки телевизоров кино три раза показывают — сначала ноги, потом туловища, а уже потом лица… А то еще, знаете, запоет наш тенор: «Ээто рус-ское раздо-олье!», руки раскинет, дверца сбоку отвалится, а Ольга Акимовна по пальцам, по пальцам его: «Убери руку, нахал!».

Владов отец не отставал от Джо, пошучивал, байки рассказывал. Как у них в деревне Яков Чудила «помирал». Чудила потому, что если в доме нет дров, он далеко не пойдет, где ни попадя бревно или же доску выломает — хоть на скотном дворе, хоть в чьем сарае. Его уж и поколачивали, а больше всех жена Евлонья, — Евдокия то есть, — в деревне еще и не так прозовут, — за лень его и нахальство, а больше за баб и выпивку. «Ах, бьете, звери? Ну я вам устрою же!» И устроил. Издаля начал. На работу его не вытянешь. А на каверзы горазд. Вот, вроде как задумываться стал, родители, мол, во сне приходят, то да сё…

Такие байки уже слыхивала Ксения, когда в Озерищах работала — жив фольклор! А герой с удовольствием продолжал: и как «померлого», Чудилу дочь его с печи за ноги тащила, а у него в глаз остяк попал, но он успел, пока ехал с печки, пальцем его выковырять. Позвали, чтобы обмыть Якова, старую его зазнобу — бабу бойкую, воровитую, как и он, самогонщицу на всю округу, ни бога, ни черта она не боялась, обмывать покойников всегда ее звали — вот этого-то больше всего опасался Яков, не посторонняя чать рука, пока плечи, грудь обмоет, еще ничего, а как пойдет ниже… Но и тут обошлось — вовремя Марфуша перевернула его на живот, спину мыть стала. Ночь тоже Яков перетерпел, хотя рядом с ним, мужиком жорким, поставили стакан молока и лепешку — «покойнику в путь», еле дождался, пока задремлют старухи — они ж годами дожидают «почитать над покойником»; любимое их занятие: к смерти готовиться, да над покойником псалтырь читать, тексты вообще соборовальные. Кое-как растеребил Чудила зубами веревку на руках, опрокинул стакан молока, лепешкой зажевал и опять на стол, руки сложил…

Ксения слушала с удовольствием, Джо похмыкивал одобрительно, налегая на закуску, Софья Сергеевна, с одной стороны, поддерживала мужа звонким смехом, с другой же — окидывала пытливым взглядом застольщиков, не сочтут ли они, что рассказ простоват, и смеясь подталкивала локтем Влада: смотри, мол, батя-то у нас как разошелся. Влад отчужденно улыбался. Байка между тем закончилась: план Якова Чудилы сорвался, когда зазноба его, Марфуша-самогонщица, сказала задумчиво: «Ты, конечно, Евлонья, можешь верить, можешь не верить, отдашь-не отдашь, не знаю, а только Яков твой на той неделе взял у меня три литра самогонки, обещал с пенсии отдать деньги». Возмущенный Яков сел на столе: «Когда же это, так твою мать, брал я у тебя три литра самогонки?!» — и, кто в двери, кто в окна, — посыпал с визгом народ из Чудиловой избы…

Мужик как мужик, думала о Владовом отце Ксения, — что за страхи о нем рассказывали: ну, цыгановатый немного — нос коротким крючком у Влада в отца, черноты отцовой Влад не унаследовал. И вот, хоть на войне отличился, и где-то в студеных краях охраной лагерной ведает, но весел герой своей потешной историей. Еще и новую заводит про старика Проклона, который двести лет исхитрился прожить, так что его и в божьих амбарных книгах уже затеряли, и вовсе бы забыли, если б не злопамятная смерть…

Но, с одной стороны, самолюбивая жена отвлекает мужа от деревенских историй, с другой — опустели бутылочки на столе, и некое раздражение нарастает в герое:

— А ну, тёща, где у нас ещё бутылочки припрятаны? Не мешай, супруга! Ага, это знаете, как склероз? «Ты чего, говорят старику, в голове копаешься? — Да вот, сикать, говорит, хочу, помню, что где-то в волосах, а где — найти не могу». Ага, склероз, во-от! А ну, бутылочка-проливалочка, найди девочку-рюмочку: о-па, попал!