Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

— Большевики варят мыло из девушек, и у одной забыли снять кольцо. Мыло-то в кооперации продан вали. В России жиров мало, и всех комсомолок такое ждет, — они, бедные, не знают… Вот смотри, — старуха повернула мыло боком, показывая какое-то смутное пятно на нем. — Советская печать.

Мариора смотрела на кольцо и вдруг увидела на нем две буквы — «ра» — и завиток — совсем знакомый завиток… Кольцо вдруг предстало перед ее глазами целое, и на нем нацарапано ее имя — Мариора, и в конце слова этот самый закругленный хвостик, которым Дионица закончил слово. Еще бы ей не узнать его, ведь она, тогда совсем неграмотная, запомнила до мельчайшей извилинки, как пишется ее имя!

Мариора вышла из дома Кучука словно в чаду. Рядом шел отец, что-то говорил… Она не слушала. Клятва… Мать, дети — страшно, конечно. Но… ведь кольцо-то ее, она готова умереть, утверждая это. Клятва… Но ведь они сами обманывают народ.

— Татэ, ты иди, — сказала она. — Я скоро приду.

— Куда ты? — тревожно спросил отец.

— Я скоро приду, — повторила Мариора.

Куда сейчас? Сразу в район, к Владимиру Ивановичу? Нет, в район потом… А пока — к Киру, к Лауру! Все равно, лишь бы скорей.

«Гадюки… ой, гадюки!» — стучало в висках.

Через неделю, на другой день после того как милиционер увез в район бабку Гафуню, раскулачивали Ниршу Кучука. Все стало ясно. Было понятно, почему не раз в школе вдруг сильно снижалась посещаемость, почему некоторые родители боялись, что дети станут пионерами и комсомольцами. Некоторые подмечали: темные толки на селе исходят от Кучука. Но боялись заявить об этом: в селе был искусно пущен слух, что скоро горько будет тем, кто поддерживает советские порядки.

Всему этому нужно было положить конец.

Переизбрали председателя сельсовета. Вместо Григора Дабижи во главе сельского совета стал Думитру Лаур. Он же руководил раскулачиванием. Понятыми были Ефим, Филат, Тудор Беспалый и еще несколько крестьян. Присутствовал представитель из района.

Жена Нирши, высокая женщина с крутыми плечами и обычно равнодушным лицом, стояла, прислонившись к стенке. Но сейчас лицо ее было уже не равнодушным, а злым. Она смотрела, как понятые раскрывают ее сундуки, набитые шубами, костюмами, шалями и полотенцами, какими-то баночками и даже книгами. Из района приехал молоденький лейтенант в фуражке с синим околышем. Он стал внимательно просматривать книги и газеты, которых немало было в сундуках.

— Да-а… — говорил он, изумленно качая головой. — Родился и вырос в Советском Союзе, а такие «великие истины» о нас первый раз узнаю…

Со двора одна за другой уезжали машины, груженные зерном, бочками вина. Описывали скот, мебель, одежду. Около Нирши пришлось поставить милиционеров. Час назад у него в руке оказалась граната. Никто не видел, когда и откуда он ее взял. Выручил Ефим. Он с несвойственной ему ловкостью успел схватить Ниршу за руку. Обезоруженный, Кучук хрипел и бился в руках людей. Когда он утихомирился, его посадили на каруцу, что стояла во дворе. Провожая взглядом входивших и выходивших, Нирша только изредка вскрикивал, обращаясь больше к Ефиму и односельчанам:

— Сволочи… Знал бы я раньше… Когда вы да ваши жены у меня работали…

— Отчего же ты не знал? Каждой дорожке конец есть. Недогадливый ты, Нирша, — посмеиваясь заметил ему Ефим.

Тома держался в стороне. Мариора, вместе с толпой людей стоявшая у забора, видела это и знала, почему последнее время отец был какой-то странный. Казалось, он еще больше поседел и согнулся. Просыпаясь ночами, Мариора видела, что отец не спит, сидит на лайцах. Он больше молчал, но иногда задавал дочери вопросы, которые даже ей казались наивными: «Неужели бабка Гафуня могла так бессовестно обманывать народ?» Или: «Смотри-ка, советская власть Кучука арестовала, а он на селе после примаря самый важный был. Сильные они, наверно, большевики!»

Мариора, усваивая от Кира насмешливые нотки, уже начинала подтрунивать над стариком. Особенно когда на их поле загудел трактор.

Им, Ярели и еще нескольким бывшим беднякам, у которых были смежные поля, новый тракторист пахал в первую очередь.

Сейчас Мариора подошла к отцу, стоявшему в стороне у плетня.

— Что, татэ, все меняется? А ты говорил, нет правды на земле! Ты даже не искал ее.

— Да… Что-то другое, такого еще не было, — ответил Тома смущенно.

— Ну что, татэ? Разве это не воля? Разве не разогнали злых и богатых? — не унимаясь, торжествовала Мариора.

— Да, — согласился Тома и невольно улыбнулся.

Но Мариора видела, как трудно было отцу поверить в гибель порядка, который он с детства считал неизменным.

На крыльцо вышел Ефим. За последний год он, казалось, стал моложе: никто от него уже не слышал жалоб на боль в ногах и пояснице или на старческую немощь. Ефим всюду старался поспеть, был такой же разговорчивый, по-прежнему любил шутки. Поговаривали даже, что он хочет жениться.

Ефим остановился на крыльце, поискал кого-то глазами.

— Мариора Беженарь! Где она?

Мариора подошла к нему.

— Что я тебе сейчас дам! — сказал Ефим и вынул из кармана небольшой пакет, перевязанный зеленым шнурком. — Видишь, как хранился хорошо у Кучука! — он развязал шнурок, развернул пакет, и в руке его запестрела куча пожелтевших от времени бумажек. Он полистал их, одну протянул Мариоре.

— Возьми. Долговая запись на твоего отца. Четыре тысячи лей! Это с процентами. Отцу уж не нужно, а тебе, может, в приданое пригодится.

Ефим говорил нарочно громко, чтобы слышал Кучук. Тот отвернулся. Люди кругом засмеялись, кто-то крикнул:

— Лучше хозяину отдай! В далекий путь, на дорожку.

— Нет, это… память и Мариоре и детям ее будет, — серьезно сказал Ефим. — Мэй, мэй, куда спешишь? — окликнул он проходившего мимо Семена Ярели. — Поди-ка забери… А это тебе, Тудор. Не хочешь? Ну, можно порвать. Да вот тут еще… На Гечу, на Борчелой, на Штрибула, на Руссу… Возьмите, отдайте, — и Ефим сунул бумажки стоявшей рядом женщине.

Мариора видела, как вздрогнул Семен Ярели, когда понял, что за бумажки дает ему Ефим, как задрожали у него руки, когда он взял долговую запись. Ошалелыми глазами Семен обвел двор, набитый народом, задержал взгляд на отвернувшемся Кучуке, вдруг повернулся и, обеими руками сжимая бумажку, бросился бежать к своему двору.

Мариора тоже держала пожелтевший документ. Буквы на нем были написаны старательно, печати поставлены жирно. Девушка смотрела, но буквы, казалось, росли и расплывались, она не могла ничего разобрать.

А весеннее солнце заливало людей, крыши, траву, маленькими уверенными ростками пробивавшуюся вдоль забора. Солнце лежало и на этом ветхом, еще недавно страшном документе, слепило глаза и точно пробиралось к самому сердцу.