Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Мариора улыбнулась, сощурив глаза. Встала, зажгла лампу, потом взяла с окна листок бумаги, исписанный кривыми, большими буквами, протянула Дионице.

— Что это? — удивился он. — Письмо ко мне! Кто тебе писал? Неужели сама… Мариора?!

— Да, — тихонько засмеялась она. — Как видишь, без тебя обошлась.

Дионица обиженно прикусил губу. Синева глаз прикрылась ресницами.

— Ну… ну… Мариора! Зачем ты так… резко? А где ты научилась?

— Кружок у нас… — Мариора вздохнула. — Что же теперь об этом…

Потом девушка принесла вина. Отпила глотка два и подала Дионице стакан. Смущение его быстро прошло. Он откинул назад черную копну волос, ласково заблестел глазами, по-детски улыбнулся.

— Ты будешь пить столько, сколько и я, — шутливо сказал он Мариоре.

— Что ты, мне сейчас идти.

— Обязательно идти?

— А что же! На посиделки…

Дионица выпил вино. Себе Мариора налила на донышко.

Он задержал ее руку.

— Что ты?

— Выпей полный. Выпей, если… любишь меня. Любишь?

— А ты меня любишь? — Мариора рассмеялась.

— Люблю.

— Тогда и я люблю, — шутливо проговорила девушка.

Дионица долгим взглядом посмотрел на нее и, взяв из ее рук стакан, сам долил его.

— Выпьешь, значит?

— А как же.

И оба снова рассмеялись.

Стали играть в карты, в «попа». У кого оставался непарный король, тому можно было придумать любое наказание.

«Поп» достался Мариоре.

— Ну, что же тебе? — Дионица улыбался, медленно тасовал карты. — Ответишь на один вопрос?

— Спрашивай.

— Скажи… — Дионица смотрел на нее, глаза его потемнели. — Скажи… Ты вот сказала, что любишь меня… Это правда?

Мариора взглянула на него и просительно улыбнулась.

— Зачем об этом? Я в шутку сказала.

— Мариора! — Дионица бросил карты — они скользнули на угол подоконника, он сжал руками краешек стола и смотрел на нее горячим взглядом. — А я… я люблю тебя. Крепко люблю, Мариора, а ты… Ты любишь меня, Мариора? Хоть немножко?

Наконец девушка сказала:

— Ты мне нравишься. И лицо нравится и характер… А любить… не знаю… Не думала я об этом. Я тебе… потом скажу, когда-нибудь, не сейчас.

Так и осталась при своем Мариора. И себе не могла ответить на вопрос Дионицы. Ей было хорошо с ним. Хорошо было слышать звонкий ласковый голос, чувствовать пожатие руки, — даже мать вряд ли могла взять ее руку нежнее. Дионица красивый парень, веселый, добрый, старательно учится. Добр не только к ней, а вообще к людям; недаром он любимец многих в селе. Но тут вспомнились слова Кира, однажды сказавшего про Дионицу: «Мамалыга… Твердости нет. Какой из него комсомолец!»

Кир был, пожалуй, прав.

Дионица не мог сделать плохого, не мог обидеть. Но мог пообещать прийти, допустим, сегодня к вечеру и не заглядывать три дня. А потом просил не сердиться на него, говорил, что очень хотел, да не мог… И он так искренне жалел, что Мариора опять прождала его целый вечер, и так горячо обещал, что этого больше не будет… Как было не поверить ему? А потом повторялось все снова. Так было в маленьких, так было и в больших делах. И хуже всего то, что Дионица прекрасно знал: это плохо. И не старался исправиться. Вот почему Мариора не могла твердо сказать себе: «Люблю его…»

А комсомольская организация в селе жила, и ее присутствие чувствовалось все больше. Комсомольцев можно было увидеть и на посиделках и за праздничным столом у кого-нибудь в доме. Вместе собирались и на собраниях. Некоторых селян удивляло, что комсомольцы настойчиво интересуются всеми сельскими делами. Еще понятно, если, узнав, что у комсомолки учительницы Иляны Сынжа снизилась в классе посещаемость, они заходили к родителям, дети которых не посещали школу. Сам секретарь организации Кир Греку часами просиживал в доме Анны Гечу, работящей, доброй и вместе с тем боязливой женщины. Неизвестно, о чем говорил с ней Кир, но курносая бойкая дочка ее Аникуца скоро стала прилежной ученицей. Для детей, у которых не было обуви, комсомольцы сумели выхлопотать в районе дополнительную партию бесплатных ботинок. Привыкли люди и к тому, что каждого сельского культармейца, даже давно вышедшего из комсомольского возраста, аккуратно вызывали на комсомольские собрания, просили рассказать о ходе работы по ликбезу. И худо бывало тем, у кого занятия подвигались плохо. Перестали удивляться, когда комсомольцы сообща налаживали помощь семье, которая испытывала в чем-либо затруднение.

Но какое дело комсомольцам до работы сельсовета? Многим это, правда, травилось, они одобрительно говорили: «Дерево по листу узнают, ребята будут расти высоко…» Но иных возмущало, когда мальчишка Кир приходил в сельсовет и просил показать ему списки распределения инвентаря или посевной ссуды. Списки Киру давали. Однажды он обнаружил: двадцать пудов пшеницы из ограниченного фонда семенной ссуды были даны Нирше Кучуку.

— У него из-за дождей во время уборки зерно проросло, нет посевной пшеницы, — елейным голосом сообщил Дабижа.

Кир возмутился:

— Пусть сейчас же возвратит ссуду! Сволочь, врет все… А не возвратит, я завтра в район поеду.

Смущенный Дабижа спрятал под шапку хохолок волос, который, по его мнению, положительно влиял на благосклонность к нему сельских девушек, и стал объяснять Киру, что в каждой работе случаются ошибки. Он, Дабижа, не отрицает, что на этот раз допустил промах, и обещает, что такие вещи повторяться не будут. Но взять ссуду обратно — значит подорвать авторитет сельсовета. Кир взрослый человек, он понимает, конечно, сложность работы сельсовета… Потом Дабижа спросил Греку, как о чем-то не имеющем отношения к предыдущему разговору:

— У твоего отца на посев достаточно? Ты говори, не стесняйся. Мы еще не все раздали. Ссуда безвозвратная.

Кир сухо сказал, что достаточно. Уходил он из сельсовета с терпким ощущением досады. По дороге зашел на почту, отправил сразу два заказных письма: в райком комсомола и в райисполком — с сообщением о поступке Дабижи. Домой идти не хотелось, и Кир зашел к Филату Фрунзе. Филат был агроуполномоченным одной из десятидворок и членом сельсовета. Недавно он женился на молодой вдове. В доме Филата было чисто, чувствовалось присутствие женщины.

— С новой жизнью тебя, дядя Филат! — поздравил Кир, входя.

— Спасибо, — улыбнулся тот.

Рассказ Кира Филат слушал внимательно и тихонько про себя ругался. Когда Кир кончил, он сплюнул, встал, тяжело зашагал по комнате.

— Черт знает что… — и, остановившись перед Киром, продолжил: — Ведь хуже всего, знаешь, что? Дабижу особенно и винить нельзя. Я его с детства знаю. Он неплохой мужик. А это старая закваска. За взятку дал… Люди к ним привыкли не меньше, чем к родному дому. Ты же помнишь: раньше сунуть взятку румынскому чиновнику — все равно что поросенка купить. Разница только в цене. Мне Владимир Иванович рассказывал, к нему и по сей день разные ловкачи норовят пробраться: кто меду несет, кто курицу. Уж он дом свой велел запереть, а сам с черного хода ходит. Я с Григором говорил. Втолковать-то ему довольно трудно…