Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

В этот раз собрание гудело до поздней ночи.

Пора сева подошла быстро; люди даже не успели заметить, как кончилась зима. Стаял неглубокий, выпавший лишь в самом конце февраля снег. Снова оделись в яркие краски поля, распушилась озимка, и всей грудью дышала на весеннем солнце черная вспаханная земля, готовясь принять семена.

На дорогах еще была грязь, но поля уже подсыхали. На деревьях заметно набухли почки.

Однажды Тома с дочерью плел маты. Складывали вместе стройные стебли камыша, скрепляли их длинными сухими листьями. Эти маты лягут на пол вместо ковров, будут служить навесом при сушке табака. Привычные руки работали быстро. Тома, накладывая новый листок, задумчиво сказал Мариоре:

— Мне сегодня предлагали лошадь с коннопрокатного пункта. Я отказался.

— Почему? — удивилась Мариора.

— Ну что — почему? Работаем вместе с Ниршей, у него тягла достаточно.

— Да, даст он тебе тягло, как молотилку в прошлом году!

Тома бросил на землю камыш.

— Опять ты! — укоризненно проговорил он.

Тома, хотя и не мог забыть о потерянной в прошлом году из-за Кучука пшенице, все же спорил с дочерью.

— Опять эта пиявка, — сказала Мариора.

— Нирша обещал дать теперь тягло вовремя. А ты тише, — повысил голос Тома.

Мариора посмотрела на отца: лицо его, несмотря на резкий тон, было просительным. Густые, с изломом, брови девушки сдвинулись, она уткнула голову в колени и, что случалось с ней редко, заплакала.

— Почему ты такой стал, татэ? — сквозь слезы проговорила она. — Ты раньше никогда не кричал на меня. А теперь из-за этого паука…

— Мариора, дочушка, — услышала она над собой совсем другой, испуганно-ласковый голос. Шершавые от работы руки отца легли на ее плечи. — Ничего-то ты не знаешь, девочка, не веришь мне, отцу. Ведь я о тебе пекусь, ты у меня одна. Вот идем со мной, посмотри своими глазами…

— Куда?

— Пойдем, там все поймешь…

Через несколько минут Мариора с отцом, обходя весенние, еще не высохшие лужи, подходила к дому Кучука.

— Ты не знаешь, дочка, — говорил отец все еще виноватым голосом. — Я молодой был, тоже думал, что все хорошо и все люди такие хорошие, как говорят о себе. Поживешь с мое, другое будешь думать.

— Я не думаю, что Кучук хороший, — возразила Мариора.

— Ну да, — согласился отец. — Я тоже не думаю. Нирша, конечно, не святой, любит жать, где не сеял. Но он грамотный человек, умный. Ты хоть теперь тоже грамоту знаешь, но до Нирши тебе далеко…

— А Думитру Лауру тоже далеко? Отчего ты ему не веришь?

— Думитру хороший мужик. Я ему верю. Да Думитру помоложе меня. Говорит, хорошо будет… Сколько жил я, хорошего не видел, разговоры одни. Как при румынах каждая партия говорила: мы то, мы другое, ругала всех, — мы одни хорошие. А приходила к власти, только хуже становилось.

— Так тебе, может, и сейчас хуже стало?

— За всем хорошим, дочка, как за ягодой колючка, плохое прячется. Думаешь, боярин мне мало добра сулил, прежде чем я у него закабалился? Верить людям нельзя. Вот сейчас узнаешь.

Они подошли к дому Кучука, самому большому в селе, под железной крышей. Двор Кучука был обширный, четырехугольный, вели в него высокие каменные ворота. Поперек двора была протянута проволока, вдоль которой на цепи бегала черная лохматая собака. К крыльцу и близко нельзя было подойти.

Собака яростно залаяла. В окно выглянул Нирша. Тома с дочерью ждали, пока в доме переругивались и суетились люди. Наконец жена Кучука, высокая женщина с безразличным лицом, вышла и отвела собаку.

В каса-маре был накрыт стол. Посредине стоял большой графин вина. Тарелок и мисок было много, но за столом сидели только сам Нирша, его брат Тудор, не в пример Нирше рослый и кряжистый, и знахарка бабка Гафуня. Мариора удивилась: зачем бабка-то сюда попала?

Нирша, не приглашая Тому сесть, налил ему стакан вина, поднес — он был уже заметно пьян — и спросил, что нужно гостям.

Тома поздоровался и обратился к бабке Гафуне, почтительно наклонив голову:

— Я ведь с вами, домна Агафия, хотел говорить, знал, что вы у Нирши…

Кучук пристально смотрел на Тому, точно что-то взвешивал. Глаза его трезвели.

— Дочку вы знаете, — продолжал Тома. — Она и в клуб почти не ходит, и с ребятами этими, комсомольцами, я ее не пускаю. Но боюсь за нее… — на лице Томы выразилось страдание. — Единственная ведь дочка. Покажите ей, домна Агафия, чтобы знала она, верила отцу…

Бабка Гафуня и Нирша молча переглядывались. У бабки кровь прилила к лицу. Кучук нахмурился. После долгого молчания он, наконец, сказал:

— Ты мог бы, Тома, прежде зайти ко мне сам, посоветоваться…

А бабка Гафуня уже улыбалась, и ее недоброе лицо снова приняло сердобольное выражение, с которым она обычно пользовала людей.

— Дочка-то выросла… красивая стала… Наверно, и жених есть? — говорила она, смотря то на Тому, то на Мариору. — И платьице хорошенькое… ситчик или сатин? Я не вижу…

— Ситец, — ответила Мариора, чувствуя, как улыбка Гафуни точно давит ее.

Бабка спросила у Мариоры, много ли она напряла за зиму, и хороший ли теленок у их коровы, и многому ли она научилась в кружке Греку, и почему Кира мало видно на селе.

— Умница парень. И красавец стал… Очень он мне нравится, — говорила она, не спуская с Мариоры острых, как иголочки, глаз.

Внезапно спрятав улыбку, бабка сурово сказала:

— Тебя хотели обмануть, девушка. Но я знаю, ты умная, ты не поддашься на обман. Я открою тебе то, о чем большевики молчат, а кто скажет — вешают. Я открою тебе потому, что ты хорошая девушка. Но поклянись памятью матери, жизнью будущих детей, своим счастьем… Поклянись, что никому не скажешь.

Голос старухи становился скрипучим и злобным.

Мариора, словно завороженная блестящими глазами старухи, которые вдруг расширились, одними губами повторила за нею: «Клянусь», — и в подтверждение своих слов съела какой-то сладко-горький корешок, который бабка вынула из кармана. Нирша протянул Мариоре стакан вина: она отказалась, но отец сказал «выпей», и девушка выпила.

Старуха повела Мариору в другую комнату; Тома вошел следом. Подняв широкую сборчатую юбку, бабка достала из кармана другой, нижней, небольшой сверток. Долго и бережно разматывала грязные тряпицы. Потом протянула Мариоре на ладони желтоватый брусок.

— Видишь?

Девушка ничего не видела. Вино, шепот старухи налили ее голову тяжелым дурманом. И если бы не отец рядом, ей казалось, она упала бы.

— Не вижу, — шепотом ответила она.

— Да смотри же!

Мариора провела рукой по лбу и стала смотреть. На ладони старухи лежало мыло. Самый обыкновенный разрезанный пополам кусок стирального мыла. В нем торчало что-то блестящее, Мариора разглядела небольшое серебряное колечко. Оно вварено в мыло, и кусок разрезан так, что наружу выступает только край кольца.