Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

— Ой, боже мой, не верится! — Мариора беспомощно села на лежанку.

Тома отвернулся, ссутулившись, подошел к окну.

— Тоже думаю — не то… Что ни говори, еще при румынах Кучуки да Челпан на ребят зубы точили. А теперь Кир комсомольский секретарь. Понятно, боятся. А все же с поличным поймали, и Кир молчит — не отказывается. Сам черт не разберет. — Тома помолчал, потом грозно прибавил: — Ты-то смотри не впутывайся в это дело, а то и тебя под суд подведут!. Зло — его на этом свете не искоренишь, нет…

Мариора уже не слушала. Наспех повязала косынку и побежала к Филату Фрунзе.

«Нужно сейчас же в район… в милицию эту. Надо Владимира Ивановича разыскать. Рассказать и про Кира, и про Кучуков, и про все… не иначе, как они это подстроили», — соображала она по дороге.

Лаур вернулся в село в день суда. Он заметно похудел, бледное лицо его согревал неровный румянец. Над левым глазом, выкосив половину брови, лежал розовый шрам. Курчавые волосы на висках поседели.

Всего несколько дней назад в душный барак румынского лагеря, расположенного в окрестностях захолустного румынского города, куда он вернулся после четырнадцати часов работы, зашел надзиратель и назвал его фамилию. Нары были черны от грязи, жесткие и неудобные, но как они были дороги ему в эту минуту, когда тело ныло от усталости! Неужели опять погонят куда?

Но Лауру велели забрать вещи. Это не удивило его. Арестованных коммунистов то и дело гоняли по разным тюрьмам и лагерям. Тюремное начальство знало, как быстро они умеют связываться и с внешним миром и со своими в стенах тюрьмы. Всеми силами стараясь вырвать людей из мира живых, начальство рвало эту связь неожиданными перебросками заключенных; рвало, но уничтожить не могло.

Уже давно Лаур знал, что освобождена Бессарабия. Знал — и не спал по ночам. От напряженных дум болела голова.

Известие об освобождении Бессарабии застало его в Дофтане. Радость проникла сквозь толстые каменные плиты стен, шла из камеры в камеру. В этот день то в том, то в другом конце тюрьмы вспыхивали рвущиеся на волю огневые звуки «Интернационала». А порою, сменяя торжественную мелодию, по каменным коридорам разносилась вызывающая тюремная песенка, которую пели в дни передач:

Пел и Лаур. Скоро к нему в камеру ворвался озлобленный надзиратель с двумя служителями. Удары повалили Лаура на пол.

— И когда вас всех перевешают? — шипел надзиратель, тыча ему в лицо кованым сапогом.

Ночью Лаур валялся в одиночной камере карцера. Болела рассеченная бровь.

В тюрьме была увеличена охрана. Потом некоторых политических, в том числе и Лаура, срочно вывезли в лагерь, на тяжелые работы.

Сейчас Лаур ждал всего, но не того, что с ним произошло.

В кабинете начальника концлагеря ему вручили документы: паспорт, разные справки. Обращались так вежливо, что он подумал: не подвох ли? Потом с группой незнакомых товарищей перевезли через Прут и передали на дрезину с красным флажком. Тут человек в форме советского лейтенанта объяснил ему: работники МОПРа добились у румынского правительства освобождения некоторых политических заключенных.

Эта радость была неожиданной.

До Кишинева несколько часов езды. Город, расцвеченный красными флагами и знаменами, встретил дрезину с освобожденными подпольщиками восторженным гулом тысячной толпы. Смеющиеся от радости мужчины и женщины несли Лаура на руках, подкидывали, тормошили, что-то кричали ему… Лауру трудно было услышать отдельные слова, но он кивал головой, улыбался всем влюбленной, благодарной улыбкой.

Хотелось в тот же день поехать в Малоуцы, но пришлось выступать на собраниях, митингах, отвечать на бесконечные расспросы.

На другой день в легковой машине он выехал из города.

Мимо полетели родные холмы, поля, сады, виноградники. Вот по обе стороны дороги, у подножья двух сдвинувшихся холмов, кое-где взбежав на их склоны, расположились белые касы села. Они приветливо смотрят на дорогу, точно приглашая войти. Несколько девушек остановились, улыбаясь, весело помахали машине руками…

И опять над крышей одной из хат, должно быть сельсовета, — большой красный флаг.

Красный флаг… Он вьется над Молдавией — гордый, вольный, свободный! Подумалось: «Сколько лучших людей мира сложили под ним свои головы, полили его своей кровью! Не потому ли так красен флаг?»

По Молдавии гулял холодный зимний ветер, а в машине было уютно, тепло, укачивало. Можно было бы соснуть… Ночь Лаур не спал, несмотря на уговоры, ушел из гостиницы: хотелось еще и еще видеть Кишинев. Его улицы, дома… Долго Думитру стоял возле здания лицея, в котором учился сын… Теперь там была школа.

Но сейчас сон тоже не шел. Ведь скоро Малоуцы! Теперь там сельсовет… Вот когда, наконец, засучив рукава он возьмется за настоящую работу! Крошить, выметать все то, на чем держались бояре и фашисты. Люди выпрямятся, глянут через свои полоски земли… Лаур уже представлял Малоуцы с большой школой для всех детей, с больницей, с библиотекой, с богатым урожаем на полях… Поднимет голову постаревший раньше времени батрак Беженарь, засмеется угрюмый Филат Фрунзе, снаряжая своего сынишку в школу… Ведь молдаване теперь — снова граждане Советского Союза!

Отчего он не может обнять, прижать к сердцу всю огромную страну, что протянула руку молдавскому народу, помогает ему встать на ноги?

В Малоуцах Лаура встретила холодная каса, лайцы со сбившимися коврами, неметеный земляной пол и закоптелая печка. Видно было, что Васыле хозяйничает плохо.

Узнав, что вернулся отец, сын прибежал взволнованный, с красными глазами. Повис на шее, улыбнулся, но улыбка получилась вымученной.

— Ты не рад, сынок? — удивился Думитру.

Васыле заговорил: он путался, сжимал и тер одну о другую ладони рук. Начал с того дня, как отца забрали жандармы.

— Знаю, — улыбнулся Лаур. — Мне Семен, учитель из Инешт, — помнишь? — все рассказал.

— А он тоже вернулся? — оживился Васыле.

— Нет, — Лаур вздохнул, прикрыл глаза. — Семен не вернется… Его убили. У него чахотка была, а в тюрьме он ослаб совсем, не мог выполнять тяжелую работу… У них это просто делалось: впрыснут яд человеку — и нет его… — Лаур махнул рукой, помолчал. — Ну, вы-то целы все? До последних дней связь держали? Ну, и молодцы!

— Мо-лод-цы! — повторил Васыле с иронией и горечью.

Сегодня в Малоуцах шел суд.

Накануне вечером, узнав, что завтра будут судить Кира, Васыле, отпросился у директора своей школы домой. Не дожидаясь попутной каруцы, ночью пошел в Малоуцы.