Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

— Это фашизм называется. С ним сейчас Красная Армия и воюет, — закончил Андрей.

Мариора лежала на зеленевшем, уже подсохшем склоне между старых стволов деревьев; слушала, не сводя с Андрея немигающих глаз. Временами подсказывала ему молдавское слово, когда он, не находя его, запинался.

— Андрей, я так думаю, — сказала она, — не поможет им фашизм, правда? Потому весь народ в тюрьму не упрячешь.

— Конечно, — убежденно ответил Андрей. — Ведь сколько замечательных людей вышло на борьбу против капитализма. И весь народ справедливости хочет. Беда только: некоторые люди не могут разобраться, что к чему. А где же человеку разобраться? — Андрей покрутил головой. — Довелось мне бессарабские газеты читать, которые при румынах выходили. Гадость! — Он сплюнул. — Все про Советский Союз брехали. Будто в нашей стране у родителей детей отбирают, чтобы в общих домах воспитывать, а в колхозе все под одним одеялом спят. Нашим людям и во сне не приснится, что буржуазная газета сбрешет.

— Эти россказни и до наших Малоуц доходили. Только после сорокового года им уж никто не верил, — сказала Мариора.

— На что они рассчитывали? На темноту народа!

Мариора оперлась руками о землю, села.

— Ой, правда! Неграмотный человек, как слепой… А ведь чудно. У нас иной крестьянин прежде, пожалуй, и мог выгадать денег на ученье детей, да думал: зачем? Разве это дело? Вот на поле — работа. Уж на что в сороковом году, когда советские пришли, все было — только учись, и то многие боялись детей в школу посылать. При румынах боярин или начальник какой говорили: «Дураки. Глупый народ». Ну, ты ведь знаешь — неправда это. Просто запугали бессарабцев всякие челпаны, обобрали; наш малоуцкий какой-нибудь даже не знает, как себя защитить. А Михай Куку говорит про нас: тупы, как скотина.

Андрей негодующе покачал головой.

— А ведь каких людей, каких борцов за счастье человека вырастила ваша земля. Первый писатель-гражданин на Руси — Антиох Кантемир — молдаванином был… А герой-партизан Сергей Лазо, а Михаил Фрунзе, а Григорий Котовский, ведь они на весь мир прогремели. А сколько еще замечательных людей на Молдавии! Ну ничего, теперь вы с нами, с нашей партией. Уже не будете маленьким народом, которого давит каждый кровопийца… Вам легче будет строить свое счастье.

Мариора пристально смотрела в лицо Андрея. Всегда бледное, сейчас оно разгорелось, между бровей легла задумчивая складка, сузились упрямые глаза.

Вдруг Мариора поймала себя на новом, совсем новом чувстве к нему. Тут же Андрея заслонил образ Дионицы, ласкового и… слабого. Как не похож на него Андрей! Мариоре захотелось сказать Андрею что-нибудь хорошее, теплое. Но она смутилась и вместо этого проговорила просто и решительно:

— Кончится война, я учиться пойду. Ничего, что взрослая, правда?

— Конечно, — согласился Андрей. — Я тоже после войны буду учиться.

— Тебе-то зачем? — удивилась Мариора.

Андрей рассмеялся:

— Учиться всегда надо. Ты подумай, Мариора, как это хорошо: человек сам хозяин своей жизни. И ему все, все открыто. Хочешь — выращивай хлеб, хочешь — строй дворцы, води самолеты и корабли… и все это для себя, для таких же людей, как ты. Даже крылья есть у человека, а он все больше хочет знать и уметь. Я вот хочу летчиком-испытателем стать. Не понимаешь? Это который испытывает новые самолеты. Самые сложные, самые лучшие. Да, — помолчав, задумчиво проговорил Андрей и откинулся на траву. — Размечтались мы с тобой, а с чего начали? Зло… Главное, не мириться с ним. Да…

Каса Семена Ярели низкая, маленькая. Потолок из прутьев, обмазанных глиной.

В комнате широкая лежанка с топкой, она служит и скамейкой, и постелью, и столом. В углу ее лежит сложенное одеяло; впрочем, это скорее большое рядно с множеством заплат. На стене висит такой же заплатанный овчинный кожух; в углу, возле печки, прямо на полу стоят казанок для мамалыги и кастрюля — единственные вещи в комнате. На полу и на лежанке нет даже камышовых матов — приреутские плавни тоже поделены между крестьянами, а у кого нет земли, должен камыш покупать.

Однако на всем в касе чувствовалась заботливая девичья рука: потолок и стены чисто выбелены, а на единственном маленьком окне в жестяной банке пышно и гордо растет сильный, ухоженный розовый куст. Он расцвел, и богатые, нежные бутоны его скрашивали бедность комнаты.

Поджав ноги, на краю лежанки сидела Вера. Она с отцом по-прежнему батрачила у Тудора Кучука. Последние дни девушка работала на его винограднике: подрезала лозы. Сегодня подрезка лоз была кончена, и они вернулись до захода солнца. От тяжелых щипцов устали руки, на пальцах натерты мозоли. Но отдыхать было некогда, и Вера стала прясть коноплю для жены Тудора Кучука.

В касе было довольно тихо: мать Веры ушла к Гаргосу — она прислуживала в корчме, — а младшие братья и сестры убежали на улицу. Отец сидел на лежанке, зажав коленями толстую палку, и, ловко орудуя ножом, вырезал из нее ложку. В касе лишь поскрипывало дерево.

Напротив Веры стояла Санда.

В сороковом году получилось как-то так, что хохотушка Санда незаметно отошла от подруг. Она охотно бывала в клубе, шепталась с Виктором, танцевала до упаду. Смешливая, немного озорная, Санда одевалась заметно лучше других; и это было неудивительно: семья Балан считалась крепкой на селе, а Санда была единственной дочерью, хотя тоже росла неграмотной. Она любила посплетничать, поговорить о платьях, которые носят в городе, пошептаться о Викторе, с которым она то ссорилась, то дружила снова. Когда в селе заговорили о комсомоле, Санда решительно отошла в сторону. Девушки пытались говорить с ней об этом, но ничего не получалось. В начале войны у Санды умер отец. И когда Челпан предложил ей поступить в жандармский пост уборщицей, она, не раздумывая, согласилась: несколько сот лей были теперь семье Балан очень кстати. С тех пор прежние подруги холодно отвечали на ее приветствие, но Санда не обижалась. Ее по-прежнему часто видели с Виктором, сдружилась она и с дочкой Тудора Кучука.

Когда Виктор выдал Мариору, Санда не увидела в его поступке особой вины — ведь парня так били! Как же тут терпеть? Но Мариора была когда-то ее подругой. Надо же выручить ее, если возможно. И девушка прибежала сказать Домнике о случившемся. Только потом Санда сообразила, что Мариору она, быть может, спасет от смерти, но сама рискует многим. Санда удивилась себе. Позже, когда похоронили расстрелянных в лесу и стало известно, что среди них погиб Дионица, Санда резко упрекнула Виктора: должен был соврать что-нибудь, нельзя же подводить людей под гибель. С тех пор она снова стала заходить к Домнике и к Вере; и хотя те не решались быть откровенными с нею, девушка почувствовала себя ближе к ним, чем к прежним друзьям.