Давид Самойлов - Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х [litres]

Вокзал, вокзал! Кипи, зубами ляскай!
Перебесись бессильем всех разлук!
Ночной вокзал, ты –
памятник солдатский.
Мне мил твой лязг, и свист, и перестук.
Здесь наши перемены и начала,
Вагонный быт, теплушечный уют.
Здесь в голодуху мать меня качала.
Здесь на смерть уезжают и поют.
И девушке на сумрачном перроне,
Среди солдат, снующих с кипятком,
Вдруг кажется, что слишком
посторонней
Она стоит с закушенным платком.
Здесь так их много, так они похожи.
И он ведь тоже стал из их числа.
И сразу, неожиданно: «Сережа!»
Он у вагона: «Вера, ты пришла!
Как хорошо… Я думал, ты не будешь.
Ведь может статься, что в последний
раз…»
Они молчат. Но от чудес и чудищ
Ночной вокзал оттаскивает нас.
Уже свистком командует начальник,
И топает вдали локомотив.
И, как слепец, толкается плечами
Вагон, соседей за руки схватив.
Еще толчок. Железо уши гложет.
– Прощай, прощай, подходит
мой вагон. –
Не слышит. «Я люблю тебя, Сережа!»
Не слышит. Тараторит эшелон.
Пристукивая, с арками вокзала
Вагоны затевают болтовню.
«Люблю!» Зачем ты раньше не сказала!
Ах, слишком поздно я тебя виню.

Я вспоминаю детские романы.
Не жалко ли, что невозможны вновь
Почти неощутимые обманы,
Почти не тяготящая любовь.
И – душу в душу, точно руку в руку,
Без поцелуев, без сомнений, без
Летающих по замкнутому кругу
Снижающихся ветреных небес.
Когда вдвоем бродили по Миусам [179] Когда вдвоем бродили по Миусам… – имеется в виду Миусская площадь и Миусские улицы. ,
Расталкивая заросли дождя.
Там капли были с запахом и вкусом
Черемухи. Немного погодя
Из ливнем зацелованного мрака
Спешили в скользкий отсвет городской
И подтверждали строчкой Пастернака
Неясность, не грозящую тоской.
Но все прошло. И мы теперь иные.
Бушует пламя непочатых дел.
Нас ожидают женщины земные,
Земные страсти и земной удел.
Иным ветрам поручим наше судно.
Неблизкий путь начертан кораблю.
Но позабыть не хочется и трудно
То пущенное по ветру «люблю».

Передний край.
Пространства нежилые
Одни обстрелы в памяти хранят.
Живут в земле солдаты пожилые,
Запал не вынимая из гранат.
Здесь каждый день –
дуэль без секундантов,
Привычный случай правит бытием.
Грызем сухарь. Ругаем интендантов.
Вполглаза спим. Вполголоса поем.
И говорим про ночи Ленинграда,
Когда, пытаясь оседлать шоссе,
Морской пехоты славная бригада
Погибла на нейтральной полосе.
Слетают с нас фальшивым опереньем
Полутона домашнего житья.
Живи с своим стрелковым
отделеньем –
Все перед пулей братья и друзья!
Я постигал ряды простейших истин,
Простейших слов, которым нет цены.
Меня дышать учили бескорыстьем
В пехоте русской нижние чины.
Меня учили бревна брать под комель,
Копать окоп, не спать, делить сухарь.
Меня с водой и птицами знакомил
Иван Васильич Каботов – волгарь.
Загадывали, жили по приметам,
Что девки – к диву, яблоки –
к слезам.
И был окоп мне университетом,
Где обучают по своим азам.

Был первый бой.
Не первый бой ружейный,
А первый бой с инстинктом и с собой.
Он нарастал предельным напряженьем,
Чугунным ритмом, дымом и пальбой.
Атака пролетала перед каждым,
Горячим дымом била по лицу,
Из подданных выкраивая граждан
По своему лихому образцу.
Хотелось жить. Чтоб теплым было тело,
Чтоб пухли губы. Чтоб томила боль.
Чтоб каждый миг взрывалось и свистело
Летящее несчастье над тобой.
Калечат, мнут тяжелые разрывы,
Земля летит, дубася и круша.
Но вот сигнал. Вставай, вставай, служивый!
Очнись, закоченевшая душа!
Очнись, восстань – и выходи на бруствер.
Слепящим снегом обожги глаза.
Гляди, как твой сосед, уже бесчувствен,
Раскинув руки, падает назад.
Вставай, уже не надо пригибаться.
На судный день тебя зовет труба.
(Орать «ура», стрелять или ругаться,
Злорадствуя, что мина не в тебя.)
И вот, как нарастанье канонады
И как азарт оглохших пушкарей,
Лихое ликованье рвет преграды
Души перенасыщенной твоей.
Уже осколок ранил лейтенанта.
Но ты встаешь, подхваченный волной,
И в штыковую взвод ведет команда:
«Товарищи, за Родину! За мной!»

Поэзия – не обнаженность факта.
В ней времена иную точность чтут.
Она живет возникновеньем такта
В вещах, освобожденных от причуд.
Она – характер, до предела сжатый,
И пущенный по сумеркам страстей,
Прицелясь,
как внимательный вожатый,
В эпоху небывалых скоростей.
Вторгается плечами вдохновенье,
Взмывает на распахнутом крыле.
Поэзия живет возникновеньем
Свободы на застуженной земле.
Когда разбег волны идет на убыль,
Она не поддается, ей видней,
Как крепкие прорезывались зубы
В капризах и ненастьях наших дней.

«Я жив, здоров. Но это между прочим.
Необходимо рассказать тебе,
Как становлюсь я постепенно точен
В соотношеньях времени к судьбе.
Я стал, наверно, менее лиричен
И очень многим удивил бы вас.
Но я все тот же, я не обезличен,
В шеренгу с автоматом становясь.
Мне кажется, что в нашей эпопее
Есть чувство небывалой простоты –
Не жить минутой и не стать скупее,
Придя к простому делу из мечты», –
Писал Сергей задумчиво и просто.
Над блиндажом, снежинками пыля,
Сквозь редкий звук
ружейных отголосков
Шла ночь на поиск в минные поля.
Была в России ночь и непогода.
Гудок в ночи как проклятый орал.
В последних днях сорок второго года
Санпоезда летели на Урал.
Войска формировались на Урале,
Ковались остроребрые штыки.
Ветра в рожки почтовые играли,
Летя в снегу, в степи, как ямщики.
Была в России ночь и непогода.
Но был уже особый ритм рожден.
И в Сталинграде мерзлая пехота
Без сна пять дней отстаивала дом.
Уже входили в песню сталинградцы,
И шли событья вопреки уму.
Тогда у нас – не только что письму –
Судьбе нетрудно было затеряться.

Метель, как кот хвостом, стучала в двери.
Который день не разгребали снег.
Уставшей за день и озябшей Вере
Иные дни мерещились во сне.
Давным-давно нет писем от Сережи.
Здоров ли он? Зачем не стал писать?
Нет, женщины красивей и моложе
Таким, как он, наверное, под стать.
Он выдумщик. Он, может быть, умнее
Живет, от мелких бед отворотясь.
Ему легко. А нам стократ труднее
Такими быть, как выдумали нас.
Метель играет мягкая над домом.
Трамваи в парк уходят на ночлег.
Над крышами, над городом огромным,
Как белый кот, разгуливает снег.
Дымятся трубы печек и времянок,
За ставнями не светится ночник,
И бережно, как Повесть лет времянных [180] Повесть лет времянных – «Повесть временных лет» (нач. XII в.) – первая русская летопись. ,
Упрямый школьник прячет свой дневник.