Давид Самойлов - Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х [litres]

Любил и я веселые попойки,
Когда уйдем на формировку в тыл.
Вокруг стола рассядемся на койки
И врать начнем друг другу, где кто был.
О самых небывалых переделках,
О том, какой у нас был генерал,
О пленных фрицах, о рязанских девках.
И сам поверишь в то, что сам наврал.
Ведь в тех рассказах есть такая сила,
Рожденная беспечностью самой:
Пусть не со мной, а с кем-то это было,
Раз так бывает – будет и со мной…
Играют вальс на хромке хриплой старой,
И лезет с кружкой чокнуться сосед.
Сергею вспоминаются гусары,
Лихие председатели бесед.
Но вдруг веселье, взмыв до верхней ноты,
Вниз падает сердечною тоской.
– Да ты совсем не пьешь, Сережа!
Что ты
Засел в углу задумчивый такой?
– Небось не пишет из дому дивчина?
Или старуха начала хворать?
Давай еще по стопке! Будь мужчина!
Да попроси цыганочку сыграть.

Далекий бой гремит на переправах.
В воронках стынут синие пруды.
Пейзаж весны. Обрывки туч слюнявых.
Под сапогом ледок – листком слюды.
Подбитый танк. Забытый труп в кювете.
Горелый лес. Воронки, валуны.
Что может быть печальнее на свете
Весны среди разрухи и войны!
Разъезжены осклизлые дороги,
Разляпаны по полю вкривь и вкось.
И конь, хрипя, вытягивает ноги.
Кричит ездовый. Тянется обоз.
Закрыта даль кустарником корявым,
Дробит булыжник отдаленный бой.
Пехотный полк плетется к переправам.
Солдаты говорят между собой.
А девочка… Как ты сюда попала?
Зачем ты здесь? Тесна тебе земля?
Солдатская судьба нас побратала,
В неловкие одела шинеля…
Ты далека от этих мыслей здравых.
Ты здесь, со мной. Иначе быть нельзя…
Играет бой на дальних переправах,
Людские кости жерновом грызя.

Перебирая желтые страницы
Случайно уцелевших дневников,
Я прочитал про вольные станицы
Гусей среди весенних облаков.
А это было самым страшным утром.
Был друг убит. Вчера он был живой.
И мне казалось – было самым мудрым
Лежать в траве с пробитой головой.
Трава, трава – и никакой тревоги:
Ни голода, ни крика старшины…
Разутые, раздувшиеся ноги.
Уснуть, уйти, укрыться от войны.
Лежать вот так – бездумно, одиноко
Среди травы, ненастий и дождей…
Но в этот час под облаком, высоко
Услышал я весенний крик гусей.
Весенний крик!
Он как былинка вырос.
Он приближался. С облаками шел.
Какая даль кругом! Какая сырость!
Как на земле просторно и свежо!
Есть в мире смерть. Она неодолима.
Ее пространство слишком велико.
Есть в мире смерть. Но гибель легче дыма:
Душа чиста. И умереть легко.

Сергей сидел в избе. За трое суток
Измучен и потрепан батальон.
Он сидя спал. И сон был слишком чуток,
Тяжел, бессвязен, боем опален.
А городок был будто замурован
И тишину разглядывал вблизи:
Калитка скрипнет, замычит корова,
Кавалерист прочмокает в грязи.
Он сидя спал. Помятых туч платочки
С утра в окне не устают белеть.
Как воробьи, рассевшиеся почки
Раскрыли рты, готовясь улететь.
А на горе – сожженные кварталы,
Развалин допотопные стада.
И талый снег. И толпы краснотала.
И синяя весенняя вода.
Вошел связной. Сергей очнулся:
– Что там?
(Как тихо здесь. От тишины отвык.)
– Да ничего. Сейчас прошел по ротам.
Живые спят. Да много ли живых!
Позавтракали. Выдана тушенка.
По банке водки. Сахар – три куска…
А там лежит убитая девчонка,
Наверно, из соседнего полка.
В проулке, где разбитые домишки,
Валяется девчонка на спине.
И адрес есть в красноармейской книжке.
На, лейтенант, и напиши родне. –
(Есть карточка в красноармейской книжке.
Есть все слова, но трудно их прочесть.
Есть карточка – подстрижена мальчишкой.
Есть имя, званье, полный адрес есть!)
А тишина берет, не отпускает,
Натягивает стонущий канат.
Какая тишина кругом! Какая…
– Да что с тобой, товарищ лейтенант?

Такая боль слезой не унесется.
Она желтей пустынного песка.
На много дней бессонница, без солнца.
Тоска мужская – адская тоска.
Она берет, палит, не отпуская,
Она любые жертвует права.
Без памяти твердит любовь мужская:
– Уйди к другому, только будь жива!
Идет беда, с восторгом льды ломая,
И поступает с нами, не чинясь.
Но вопреки всему любовь прямая
Как вдохновенье осеняет нас…
Мы рано встали. Мы глаза протерли.
Со всем живым почуяли родство.
Мы рано песнь почувствовали в горле,
Как жажду ощущая мастерство.
Познав бои до белого каленья,
Порой сердца закручивая в жгут,
Мы выросли. Мы стали поколеньем.
Сухие ветры наши губы жгут.
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………

Я верю в нас. И это свято.
Мне этот стяг незаменим.
Мне все равно, какую дату
Подарят нам для именин.

Весной вздуваются овраги,
Бурлят и корчатся снега.
В исписанном листе бумаги
Ты видишь первого врага.

Ты шаришь ошалевшим взором,
Кладешь пространство на ладонь.
Пруды сливаются в озера,
Висят скворешни над водой,

Висят деревья вверх ногами,
Кричат в деревне петухи.
Родится истина нагая,
И начинаются стихи.

Вот так же мы. И это свято.
Измучив рифмами мечты,
С войны пришедшие солдаты,
Прорвем плотины немоты.

Зачем кичимся мы и спорим,
Коснеем в давних недоверьях –
Одним мы выброшены морем
На тот же самый звонкий берег.

Мы оттого росли с пристрастьем,
Что, став препоной темной силе,
Была не именем пространства,
А имя времени – Россия.

Так поступайте, как хотите,
Чтоб только песни не стихали!
Для всех достаточно событий,
Пытающихся стать стихами.

И пусть попытка будет пыткой –
Любая мука будет легче,
Чем жизнь с оглядкой и со скидкой
В уютном логове залегши.

Ты прав, товарищ, не до спора,
Когда в цене любое слово.
Быть может, скоро, очень скоро
Горнисты заиграют снова.

Быть может, снова полустанки
Пойдут раскачивать закаты
И поползут на приступ танки,
Как неизбежность, угловаты.

На то даны глаза поэту,
Чтоб разглядеть в кромешном быте,
Как даты лезут на планету
С солдатским топотом событий.

Идет рылеевская дума
От медных бунтов и стрельцов,
От протопопа Аввакума
До петропавловских жильцов… [182] От протопопа Аввакума / До петропавловских жильцов… – Аввакум (1620–1682) был сожжен за отказ принять церковную реформу. В XIX в. в Петропавловской крепости содержались особо опасные государственные преступники, включая декабристов и народовольцев.