Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Теперь, когда они выросли, старший брат снова перешел дорогу Нурали. Что же это за человек, его брат, безжалостный и черствый от рождения?

В это время вновь раздался настойчивый стук в дверь.

— Войдите, — собрав силы, проговорил Нурали. Дверь отворилась. В комнату вошел… Пеилжан.

Нурали всего заколотило. «Япырмай! [58] Возглас удивления. Да он собственной персоной явился, не стыдится говорить со мною, идет на все, лишь бы предупредить мою встречу с Орик! Нет, видно, и вправду у него камень в груди вместо сердца…»

— Хорошо ли доехал, как здоровье? — задавал как ни в чем не бывало обычные при встрече вопросы Пеилжан, удобно усаживаясь в кресле напротив.

Нурали еле выдавил в ответ:

— Как видишь, приехал.

— По слухам, ваша экспедиция работает убыточно. Не падай духом, раз решил и зимою бурить, значит, найдешь воду, если только она там есть.

Нурали опомнился:

— Ты сюда явился, чтобы сказать мне об этом?

Пеилжан несколько поежился под взглядом младшего брата.

— Нет. — Он старался говорить как можно увереннее, но голос звучал фальшиво, глухо. — Нурали… — Приняв горестную позу, Пеилжан делал многозначительные паузы поело каждого слова. Птенцы, вырастая, покидают гнездо. Братья, выросшие в одном доме, умирают в разных. Неразлучны они тоже только в детстве, а вырастут — каждый идет своим путем. Каждый живет так, как подсказывают ему разум и сердце. Вот и мы росли вместе, а дороги в жизни выпали нам разные. Не обижайся, у меня тоже есть и сердце, и чувство сострадания к тебе, но любовь — это своенравный тулпар [59] Легендарный крылатый конь (из казахского фольклора). , с ним не совладаешь. У меня не хватило сил обуздать его. Мы с Орик договорились… — Он заглянул в глаза Нурали, тот молчал. — Знаю, нелегко услышать все это, но сказать тебе в утешение мне нечего.

— Отчего же, говори, скажи еще что-нибудь!

— Нет, — поднимаясь с кресла, сочувствующим голосом ответил Пеилжан. — Прошу только об одном: не волнуй понапрасну Орик, не ищи с нею встречи. Ничего не изменишь.

Он вышел.

Нурали стоял посреди комнаты бледный, покачиваясь с носков на пятки, крепко сжав кулаки, затем тяжелым шагом подошел к креслу, вновь опустился в него и так сидел, закрыв лицо руками. В нем кипел гнев оттого, что с таким безразличием и вероломством втоптано в грязь его самое светлое чувство — любовь к девушке. Обида, оскорбленная гордость, стыд — все смешалось и восстало против удара, который нанес ему его собственный брат. Наконец, собравшись с силами, он откинулся на спинку кресла, в котором только что с гордостью восседал Пеилжан, стал размышлять…

Теперь случившееся лишало его не только Орик, но и Пеилжана.

В детстве было всякое: ссоры, споры… И все-таки тяжело терять единственного брата. А вдруг… вдруг эта красавица сама соблазнила его? На беду мне, может, случилось так, что виновата Орик, а вовсе не он, не Пеилжан? Тогда… Тогда, может, и не следует его так жестоко осуждать, кто знает…

Час спустя Нурали, с трудом передвигая ноги, медленной походкой подходил к общежитию треста. Орик завидела его еще издали и… поспешила навстречу.

На лице — ни тени смущения (не то что страдания!). Выглядит она прекрасно, кажется, чуть похудела только. Но… его встречного взгляда избегает.

— Здравствуй, Нурали! — Голос осекся, задрожал, сквозь смуглую кожу проступил румянец. — Идем поговорим.

Шли молча. Обогнули общежитие, присели на скамейке чьего-то палисадника. И… ни слова друг другу. Первой заговорила она:

— Наверное, Пеилжан сказал тебе уже…

— Сказал, но хотелось бы послушать и тебя.

Орик помолчала, потом заговорила опять, уже более твердо и уверенно:

— Я нашла свое счастье.

— Тогда… выходит… ты лгала мне?

— Лгала — не лгала, какое это теперь имеет значение? Порезвились, как дети, но все прошло.

— Порезвились! — Нурали не в силах был больше сдерживать себя, он почти кричал. — Если ты забавлялась, так нечего было мучить меня! Ты не верила мне? Любовь что, по-твоему, дается на один день? Ты понимаешь сама-то, что говоришь? Ты… ты…

— Хочешь сказать, что предала, так ведь? — разволновалась в свою очередь Орик. — Может, и так. Но что теперь поделаешь? Да, потеряла совесть! Да, люблю тебя, а замуж иду за твоего брата! Да, я виновата, одна я! Ты это хотел услышать? Уходи…

Он поднялся со скамейки.

Превозмогая слабость, шатаясь, побрел, сам не сознавая куда. Вдоль улицы — редкие фонари. В голове кто-то будто выстукивал одно только слово «Орик».

Нурали оглянулся. Увидел идущую по асфальту машину, попросил шофера подбросить до гостиницы.

Открыл дверь номера, постоял в темноте. Затем включил свет, взглянул на часы. Стрелки циферблата показывали двенадцать ночи. Нурали — как во сне. Однако он понимал, что все происшедшее с ним — не сон, а явь. Не выключая света, не раздеваясь, лег на диван, уткнувшись в спинку разгоряченной головой. Сон не приходил, будто не было ни усталости с дороги, ни вымотавших силы переживаний.

Утром он не пошел в трест. Не хотелось видеть сочувствующие взгляды сослуживцев. Вот в таком, не самом лучшем, состоянии его и застал Жаркын.

— Конечно, тебе тяжело, но при чем здесь твое затворничество? — пытался начать разговор Жаркын.

В глазах Нурали была безысходная тоска. Вдруг он вспыхнул:

— Прости, но в личном горе не может быть ни советчиков, ни помощников!

— О каком горе ты говоришь?

— Может, тебе непонятно, но когда человек теряет любовь — это не радость.

— Вот сказал! Да любовь — это когда люди безгранично уважают друг друга! Настоящая любовь возвышенна, за нее, может быть, в самом деле не жаль пожертвовать и жизнью. А если это… не любовь?

— Да знаешь ли ты, что такое…

— Ладно, ладно, — остановил его Жаркын, — в твоем положении и вправду советы излишни. Сам все понимаешь. — Он помолчал, затем добавил: — Я к тебе по делу. Надо срочно ехать в экспедицию…

— Что случилось?

— Несчастье…

— Какое несчастье? — перебил Нурали, не дав Жаркыну закончить фразы.

— Умер молодой паренек… Казикен.

— Что, что ты сказал?! — Нурали вскочил с места.

— Да, только что сообщили радиограммой. Убило током…

— Ка-зи-кен…

Нурали припомнился недавний свадебный вечер, всего каких-то три месяца назад. Казикен и Кунимжан. Все любовались юной парой, прекрасной, как Кыз-Жибек и Тулеген. В тот праздничный вечер Нурали считал их самыми счастливыми на свете, а сейчас представил Кунимжан в трауре и содрогнулся. Собственные страдания показались ему ничтожными и недостойными человека по сравнению с тяжелым горем Кунимжан. Он заторопился в дорогу:

— Еду! Сейчас еду!

Жаркын, придерживая дверцу машины, сказал на прощанье: