Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

— Ты постой минутку, а я погляжу, есть ли кто.

Она отперла дверь, вошла в комнату. В верхнее стекло над дверью ударил свет.

Русинович с волнением ждал. Наконец Галя приоткры­ла дверь, высунула голову и шепнула:

— Заходи.

Русинович несмело переступил порог, тихо закрыл за собой дверь. В глаза бросилась необыкновенная белизна в комнате — от подушек до покрывал и дорожек на столе, тумбочках все было белое, как в больнице. Это не то, что в мужском общежитии. Только с одной кровати было снято покрывало, и на ней сидела Галя. Она успела сменить платье на яркий, цветастый халат.

— Потуши свет. — Русинович послушно щелкнул выключателем. — Запри дверь. — Русинович запер.

— Что еще? — спросил Русинович и не узнал своего голоса.

— Какой ты глупенький... Иди сюда...— Галя протя­гивала к нему руки.

ДОМАШНИЕ ЗАБОТЫ

Во втором полугодии пятикурсники уже не ходили на лекции, занятий больше не было. Все свободное время уходило на дипломные работы. Кто облюбовал себе тему давно, а кто выбирал полегче, чтобы было больше мате­риала, с которого можно «содрать».

В комнате № 77 один Рак сидел над темой, которую он «разрабатывал» каждый год в курсовых работах: «Ро­дительный падеж». Малец и Ярошка не давали ему житья с этим падежом, на что Рак отвечал презрительным мол­чанием.

Ярошка и Антонович писали курсовые о поэзии. Малец и Русинович — о прозе. Русинович избрал тему: «Андрей Лобановнч — представитель новой белорусской интелли­генции» — по роману Якуба Коласа.

У Русиновича был свой «стиль» работы. Прежде чем взяться за какую-нибудь тому, он читал похожий мате­риал, искал более или менее близкое к его теме, все это «переваривал», не делая никаких выписок и цитат, чтоб по попасть в плен чужой схемы, и только тогда уже брался за работу.

Теперь он не вылезал из библиотеки, перечитывал классиков, изучал материал, искал похожие проблемы в литературе других народов. Мало было времени, а мате­риала хватало — целые горы.

Русинович уже засел за дипломную работу, как вдруг получил письмо, что заболел отец и его положили в боль­ницу. Прихватив с собою книжку «На росстанях» и тол­стую тетрадь, Русинович поехал домой.

Выезжал утром, еще затемно, а домой добрался поздно ночью. Помесить снегу пришлось немало, да еще ветер бил в глаза.

Но вот и хутор, одинокий, занесенный снегом, с голым небольшим садом, с высоким явором под окнами хаты.

Первым почуяла его собака. Она сначала залаяла, как на чужого, а потом начала скулить от радости и рваться с цепи.

Как только Русинович подошел к ней, собака стала на задние лапы, лизнула ему языком щеку. Он вынул из кар­мана шинели кусок хлеба, специально припасенный для этой встречи.

Двери в сенях были не заперты: это означало, что до­машние еще не собираются спать. В темноте он сразу на­шел щеколду.

По стуку щеколды можно было понять, что идет свои человек. Брат и мать уже стояли у порога, ожидая гостя.

— Гриша, сыночек мой! — И мать кинулась сыну на шею.— А я думала, что это Зося. Слышим, собака залаяла, потом затихла, заскулила. В сенях человек не плутает, значит, свой... А это ты... Ну, слава богу, что приехал.

Мать начала хлопотать возле печи, нарезала на сково­роду сала, подожгла щепки в устье печи и поставила ско­вороду над огнем.

— Вот куры не несутся,— горевала она,— да и корова еще не отелилась. Берем молоко у соседей. Я его не пью, разве вот ему или отцу, когда был дома.

— А что с отцом? — Этот вопрос все время вертелся у него на языке. Отец его инвалид второй группы, у него было несколько болезней, вылечить которые в таком воз­расте не так легко.

— С легкими не в порядке. Затемнение.— Мать что-то умалчивала, скрывала от него.

— Палочки Коха в мокроте нашли,— объяснил по всем правилам медицины брат.

«Только этого нам еще не хватало»,— Русинович тя­жело вздохнул.

Начали ужинать. Мать принесла из кладовки бутылку самогона.

— Все берегу, думаю, Зося вернется...

Русинович сразу захмелел. Бедность и чернота дере­венской хаты не так уже била в глаза, потолок не казался теперь таким закопченным и низким. Он снова почувство­вал себя сыном этой хаты, своим человеком, а все то, чем он жил в городе, осталось там... Не скрывая волнения, он сказал, качая головой:

— Трудно нам будет... Отец и так чуть дышит, а тут еще эта болезнь.— Помолчал немного, спросил: — А что пишет Зося?

Мать пристально посмотрела на сына и, положив руки на колени, сказала:

— Я думаю, что со дня на день должна приехать... Она же больная. Неужели ее не отпустят? Ты же писал в Мо­скву, и она сама писала. Неужели там не обратят на это внимания, больного человека будут держать? Какой же из нее работник?

— Что ж, будем ждать, надеяться.

Мать заплакала.

— Ох, дети, дети, сколько с вами забот! И до самой могилы так будет.— Мать вытерла слезы уголком фарту­ка, посмотрела на сына и несмело спросила: — А как же ты, сынок, живешь? Может, женился уже, да нам не го­воришь?

Сын опустил глаза:

— Есть у меня одна девушка, не буду скрывать. Да что толку? Видно, у нас с ней ничего не получится...

— Что ты говоришь? — удивилась мать.— А кто же кого не хочет?

Сын усмехнулся:

— Не хочет... Трудно сказать, кто кого не хочет. Но одно ясно: мы разные люди. То, что нравится мне, не нра­вится ей, то, что ей приятно, мне противно. Мы часто спо­рим, ссоримся... Характеры разные, взгляды...

Мать слушала и недоверчиво крутила головой:

— Ты все про какие-то характеры говоришь. Никогда мы их не знали, и, может, лучше было. Как-то поладили б, если бы захотели. Ты же ведь не такой, как твой батька, умеешь и поговорить и знаешь, как себя по-городскому вести,— столько проучился. Гляди, сынок, если хорошая девушка, то не чурайся ее, не обходи. Или, может, ты хо­чешь обмануть ее, насмеяться? Боже тебя сохрани от такого греха!

Мать из доброй и заботливой вдруг стала суровой и жесткой.

Если бы не младший брат, может, и рассказал бы Ру­синович матери про то главное, что положило преграду между ним и Галей в тот новогодний вечер. Хотя... Он хорошо знал свою мать. Она осудила бы его, она стала бы на сторону Гали, хотя и не знала ее. Женщина всегда будет защищать женщину.

— Нет, мама, я не собираюсь ее обманывать... Да она и не такая, что даст себя в обиду... Просто мы чужие лю­ди, она порой не понимает меня, а я — ее. Возможно, потому, что она росла совсем в других условиях, не видела горя... Знаете, один наш студент женился, взял себе в жены городскую девушку. Он парень простой, открытый. Повез ее к своим родителям в деревню. Она приехала раз­малеванная, в перчатках, в туфельках на высоких каблу­ках, в черных очках, поглядела, как они живут, надула губы и сказала: «Ваня, собирайся, я тут не могу, тут, на­верное, полно блох». Ну и уехала. Каково тогда было родителям? А ему самому? Правда, я не думаю, что моя... знакомая такая же. Но все может быть...