Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

— Куда ты? — закричал Ярошка.—Постой! Ты изрек абсолютную истину. Кто может опровергнуть этот силло­гизм: деньги есть деньги? Никто! — перешел на свой шут­ливый тон Ярошка.— А нет денег — значит, нет денег. Как Шолом-Алейхем говорил про талант. Но давайте погадаем, кто из нас будет иметь больше денег.

— Не дели шкуру медведя, который еще спит в своей берлоге,— осадил его Малец.

— Делить не делить, но примерить можно. Я думаю, что Профессор нас всех оставит позади. Во-первых, он очень бережливый человек. Кажется, эти туфли с длинны­ми задранными носами он носит с первого курса, а они как из комиссионного магазина. Ест он мало, не курит на девчат не тратится. Во-вторых, молчание — само по себе золото. Помните, Чацкий говорил: «А впрочем, он дойдет до степеней известных...» Прямо про него...

Вошел Рак, поставил чайник на стол. Ярошка по­смотрел на него, как на привидение, которое появилось, когда его не ждали.

— Спасибо, Профессор... Не буду повторять. Про тебя я сказал все... За ним идет наш поэт. Он будет иметь теп­лые гонорары, если приобретет хороший камертон. Третье место принадлежать будет мне, если стеклянный бог не прорвет дырки в моем денежном мешке. И последним будет Старик. Он все будет рассылать: сестрам, братьям, нищим, внукам, всем несчастным, какие только еще оста­нутся на земле к тому времени.

— По-моему, насчет Старика ты ошибаешься,— вме­шался Антонович.— Не забывай, что у него будет богатая, как старики говорят, жена. Может, она его научит бе­режливости.

— Эх, пехота! Ты видишь только то, что лежит сверху. Спроси у меня, я все скажу,— стукнул себя в грудь Ма­лец.— Может, даже сам Старик столько не знает про свою Обушенко, как я.

— А что ты про нее знаешь? Расскажи! — заинтере­совался Антонович.— А то Старик все время молчит.

— Рассказать? — спросил Малец у Русиновича.

Тот, немного смущенный, кивнул головой.

— Она единственная дочь у родителей... Как одна? Есть два брата, офицеры, старше ее. Родители — учителя. Так что росла она и горя не знала. Но теперь не то. Ее отец ушел к какой-то другой женщине. Знал ты об этом, Старик?

— Нет, не знал,— честно признался Русинович. Его поразила новость, которую он услышал от Мальца.

В дверь комнаты постучали. Вошел Ромашка. Поздо­ровался, сел к столу. Он был празднично одет, выбрит.

— Что скажешь? — спросил Малец.

— Ничего, зашел послушать — может, вы что умное скажете.

— Как раз попал вовремя. Тут просто разбрасываются умом.

— Рано начали... Как бы потом не пришлось под­бирать.

Он усмехнулся, посмотрел на Русиновича, подмигнул ему и подсел на кровать, так как Русинович лежал уже на одеяле и читал потрепанную и пожелтевшую, без первых и последних страниц, книжку.

— Что за допотопная литература? — спросил Ромашка.

— А ты почти угадал. Был такой интересный писатель и критик Максим Горецкий. Слыхал?

— Нет, не слыхал. Мало ли их было тогда?

Хлопцы навострили уши, каждый оторвался от своего занятия, даже Рак поднял голову от подушки.

— Что ты там мелешь? — спросил Ярошка.— Говори, чтобы всем было ясно.

— Чего захотел, чудак,— ясности! Я говорю только, что наломали тогда дров...

— Откуда ты знаешь?

— От людей... Да и я кое-что помню.

Хлопцы окружили Ромашку,

— Разве и тебе довелось?

Ромашка помолчал:

— Мой отец был учителем физики, любил радиотех­нику... Сам мастерил приемники. Ну, его взяли.,. Первый раз выпустили, а второй — как в воду канул.

— Как же ты пролез через ушко иголки с таким узлом на хвосте? — первый нарушил тишину Ярошка.

— Какое ушко? — вскинул густые брови Ромашка.

— Ну, мандатную комиссию...

— Приняли... Не один я такой. Да к тому же у меня была серебряная медаль.

— Эх ты, а никогда раньше даже не заикнулся,— оби­делся Антонович.— Сбоку кажется — самый счастливый человек на свете.

— А что толку жаловаться или плакать? История неумолима, как судьба... Я вот к Старику пришел, да не про то начал. Хочу тебе что-то сказать,— зашептал он Русиновичу на ухо.

— Говори вслух! Разве есть еще больший секрет, чем тот, что ты рассказал? — Час назад намек Ромашки на какую-то тайну взволновал бы Русиновича, но теперь он был безразличен. Все его большие и малые заботы по­меркли вдруг перед судьбой их близкого товарища, о ко­тором они, казалось, знали уже все.

— Хорошо...— Ромашка перешел к столу, сел.— Мне Коля Ярошка с геофака сказал, он услышал где-то на курсе, что тот поэт, как его... Краска... распускает про тебя, Старик, разные сплетни. За что бы это? Чего вы не поделили?

Русиновича будто окатили кипятком. Он вскочил с кро­вати.

— Недозволенные приемы — это его профессия. Иначе он не может.— Но быстро успокоился и более спокойно сказал: — Пускай плетет, что хочет. Что мне до того?

— Так это, может, из-за той девчонки?

Русинович будто не слышал вопроса.

— Из-за нее сыр-бор горит! — ответил за Русиновича Малец.— А было бы из-за чего. Бывает же так! Девчат полно, и красивых, и приятных, а тут вдруг свет клином сошелся на Гале Обушенко.

— Тебе шутки,— посочувствовал Ромашка,— а хлопцу лишние неприятности... Но, как я вижу, он какой-то инертный. Я думал, что для него это будет зарядкой на... Ну, хоть на месяц.

— А, глупости,— махнул рукой Русинович.— Не стоит и говорить.

Ромашка ушел. Все улеглись спать. Воцарилась тиши­на, но Малец почему-то вспомнил прерванный уже в кото­рый раз разговор, спросил у Ярошки:

— Слушай, пророк, а почему ты мне не погадал насчет денег?

Ярошка зашевелился, заскрипел пружинами:

— Могу, пехота, даже бесплатно. Вот как у тебя будет: будешь собирать-собирать, копить-копить, а потом про­садишь все за один раз в злачном месте.

— Чтоб у тебя язык отсох, батя, за такое пророче­ство,— выругался Малец и затих.

СЮРПРИЗЫ НОВОГОДНЕГО ВЕЧЕРА

До Нового года оставалось два часа. Хлопцы собрались в своей 77-й комнате, пришло еще несколько етудентов-однокурсников: Дмитерко, Костюкович и, как свой человек, Ромашка. Выпили только по чарке, чтобы было немного веселее, и поужинали — последний раз в старом году.

Общеуниверситетский праздничный вечер был в химкорпусе, в большом спортивном зале. Посредине стояла высокая, почти до потолка, елка, переливаясь разноцвет­ными огнями. Народу было много: и своих, и чужих. Мелькали офицерские погоны, яркие галстуки, девушек прямо нельзя было узнать — так изменили их праздничные наряды.

Хлопцы тоже погладили костюмы, начистили ботинки, надели все, что было у них лучшее, и отправились на вечер.

Русинович сбросил свой неизменный китель и форсил в Ярошкином костюме, галстук и белую рубашку взял у Ромашки. Хлопца было не узнать. Выглядел он просто городским франтом.

Ярошка, Антонович, Малец, Рак, Ромашка и все осталь­ные были как на подбор: красивые, веселые, остроумные ребята. Стали искать девчат со своего курса, но их не было видно, а если кто и был, то уже с парнями. Как-то так получалось, что все девчата имели парней с других кур­сов или вовсе из чужих институтов. И в этом нельзя было винить девушек, а скорее парней, так как они сами не выбирали себе девушек на своем курсе. Почему — даже трудно объяснить. Может, потому, что знали друг друга, как говорится, до мелочей.