Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Я хотел забрать у Коли чемоданчик, а он не давал, хотя уже сильно уморился. Нас провожал наш верный сторож Мурза, пестрая большая собака, которая помнит меня еще со школы. Она не шла за нами, а бежала вдоль дороги, по кустам, по жнивью, все что-то вынюхивала, гонялась за птицами, подбегала ко мне, терлась о ноги, глядела на меня своими умными глазами, будто хотела что-то сказать, и снова, высунув язык, пускалась вперед.

Миновали Яцковщину — половину дороги, и я угово­рил брата вернуться. Он был грустный, на прощанье сказал, что мне завидует. Я успокоил его, как мог, пожелал успехов в учебе.

Взойдя на насыпь, я зашагал один. Через некоторое время оглянулся — за мною по шпалам трусила собака. Удивительно, что она не опережала меня: видимо, не хо­тела попадаться на глаза, зная, что я опять прогоню ее. Заметив, что я оглянулся, она виновато опустила голову, поджала хвост и как-то стыдливо-осторожно подбежала ко мне, начала ластиться возле ног, будто просила прощения за самовольство. У меня защемило сердце, горький комок подступил к горлу. Я не закричал на нее, а открыл чемо­данчик и отдал ей свой завтрак, который мать подготовила мне в дорогу. Она съела, казалось, только для того, чтобы не обидеть меня отказом, несмело смотрела мне в глаза и ждала. Я похлопал себя по колену. Она все поняла, вскочила мне лапами на грудь, лизнула теплым языком щеку, завиляла пушистым черным хвостом, а лапами, как руками, старалась обхватить меня за шею.

В блестящих глубоких глазах ее светилась несказанная радость. Собака ласкалась ко мне, тихо скулила, будто просила вернуться.

Я потрепал ее за уши, она еще раз лизнула меня в ли­цо, запрыгала, припадая на живот, радуясь, что я по­нял ее.

— Иди домой, Мурза! Иди! — И я показал ей на доро­гу: — Марш!

Она сразу же поникла, снова стала виноватой и уни­женной, пригнула голову и нехотя отошла на несколько шагов от меня, но оглянулась и стала, будто ожидая, что я одумаюсь и позову ее снова.

— Иди! — крикнул я громче, хотя мне было больно кричать на нее.— Я вернусь, иди!

Собака неуверенно, все время оглядываясь, пошла назад, видимо, унося в сердце обиду на человека, который не понял ее и не захотел принять ее верной дружбы.

Долго все это не выходило из головы. Теперь я в Столбцах на вокзале — сижу, жду, пока пригородный пойдет на Минск. Кто-то очень умный со­ставлял расписание движения пригородных поездов. В Столбцах надо просидеть более пяти часов, едешь ты из Баранович в Минск или из Минска в Барановичи — все равно. Некоторые не скучают — играют в карты, за­водят дорожные романы...

Мысли разные, и прежде всего о доме. Ехал и боялся, что родители скажут — бросай учебу, трудись по хозяй­ству. Но нет — как-то еще держатся. Отец косится, ему трудней, а мать готова последнее отдать, залезть в долги, лишь бы ее дети не голодали.

Теперь посылки надо слать в два конца — мне и сестре. И они шлют — отрывают от себя и шлют.

Думаю о Гале. Мысли то грустные, то веселые. Инте­ресно, как она встретит меня? За все каникулы прислала только одно письмо, в то время как я закидывал ее своими «посланиями». Но что гадать? Скоро все выяснится. Оста­лось всего несколько дней.

Послезавтра — первый день занятий. Последний курс! Приехали ли уже ребята? Малец в студкоме — должен уже быть там, теперь как раз сдают новое общежитие. Послед­ний курс...

31.08.1952, 24-00

Можешь поздравить меня, Галка: я в новой комнате, в новом общежитии. Ты не представляешь себе, какая это для нас радость. Пятый курс, новое общежитие. Чего больше желать? У меня даже кружится голова — от радо­сти и оттого, это сегодня отмечали встречу, — столько вре­мени не виделись! Даже выпили немного: за встречу, за новые успехи, за все хорошее, что ждет нас впереди.

Все — почти все — немного притихли, а я присел к тумбочке и пишу эти строки тебе, хотя ты, очевидно, их никогда не прочитаешь, потому что это я пишу для себя.

Так вот, мы будем жить в новом общежитии на улице Свердлова, на третьем этаже, в комнате 77. Ребята достаются те же, что жили на Немиге.

Вообще парни в комнате собрались неплохие. Дай бог побольше таких! Не знаю только, относится ли это и ко мне: о себе трудно говорить.

Но не слишком ли я разошелся? Я все думаю о тебе.

Где ты будешь жить? Я, дурень, не просмотрел списки, и вообще у меня какое-то недоброе предчувствие, что ты уже совсем сюда не приедешь! В голову лезут разные неотвязные мысли, не дают покоя. Может, что случилось? Или ты просто хочешь поводить меня за нос, поиграть, как играет кот с мышью, или посмеяться надо мной?

Хочу видеть тебя, хочу слышать твой голос, посидеть рядом с тобой, обнять тебя, целовать твои губы — теплые, соленые от ветра и нарочанской воды. Как хорошо быть вдвоем, забыть обо всех заботах, видеть и чувствовать только тебя одну, только тебя!

3.09.1952

Вчера днем и вечером я был сам не свой. Мне грустно, тяжело. Почему? Я же видел тебя, говорил. Но почему-то не стало легче. У меня растет желание сказать тебе: «Либо — либо». Что-то ты скрываешь, чего-то недоговари­ваешь. Не любишь? Так чего таиться? Скажи прямо, не стесняйся, не бойся. Скажи самое страшное для меня — и это будет легче, чем неуверенность...

Я теперь заметил то, чего раньше не замечал. Ты не хочешь быть со мной на людях: тебе это неприятно, ты чувствуешь себя скованно. Может, потому, что я одет не так хорошо, как другие, что приехал в том же кителе — стипендия ушла на другое,— что на ногах брезентовые туфли, самые дешевые? Ты никогда не спросила меня, как я живу, помогают ли мне родители. Видимо, тебя это не интересует.

Но все это не то, нет, не то!

10.09.1952

Сегодня ночью плохо спал. Болит голова. Вчера целый день жил встречами. В шесть вечера заседали в профкоме, говорили о подготовке к юбилейной конференции студен­ческого научного общества. В окно видел тебя, ты сидела на подоконнике в химкорпусе и читала книгу. Стекло бы­ло неровное, оно искажало твое лицо, будто нарочно де­лая тебя некрасивой. Но я все равно видел тебя такой, какой ты бываешь всегда.

В девять часов я уже был свободен и зашел в ваше общежитие. Девушки сказали, что у вас вечер встречи с первокурсниками, что они идут сейчас туда, в наш клуб, а ты уже там. Я пошел вместе с ними. В открытые двери я увидел тебя, ты — меня. Мы только кивнули друг другу. Ты очень уж внимательно слушала пятикурсника, который давал «наставления» тем, кто недавно стал студентом.

Я не захотел тебя беспокоить и пошел в кино. До начала сеанса, к счастью, оставалось всего десять минут, но и они мне показались вечностью. Я крутился в кресле, все никак не мог найти удобной позы.

Мысленно я видел тебя на скамейке в клубе. Ты вни­мательно слушаешь доклад... Почему бы нам не сидеть рядом тут или там? Я начинал спорить с тобой, мысли обрывались, я снова видел пустой белый экран, и ощуще­ние, как медленно тянется время, жгло меня огнем. На­конец свет потух, ожил экран — начался американский фильм «Побег с каторги»... Кажется, я никогда так не по­нимал героя фильма, как сегодня, не дрожал за его судьбу, не радовался его успехам... Вот тебе и хваленый «амери­канский образ жизни»! Безработный человек вынужден стать соучастником преступления, его отправляют на ка­торгу. Похоронный звон кандалов. Какая ужасная музыка! От нее просто стынет кровь!