Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

— Удивительно, что страшно... Удивительно!.. Вот ты умеешь...— Он замолчал, так как на язык просилось: «Ты умеешь играть, надевать маску не только на лицо...»

...Было уже за полночь, когда Русинович пришел в свое общежитие. Антонович и Рак спали, а Ярошка и Малец где-то загулялись — их кровати пустовали.

Русинович смастерил абажур из газеты, включил свет, достал из тумбочки толстую тетрадь и начал писать.

СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА

4.06.1952

Давно собирался начать дневник, но все никак не до­ходили руки. Мало времени. Да и нет условий: постоянно среди людей. Писать дневник лучше одному, без свидетелей. Начинают смеяться, глядят, как на чудака: делаешь не то, что все. Не хватает характера быть непохожим надругих. А есть же такие люди! Вот хотя бы Галя. С нею я знаком уже целый месяц и, кажется, влюбился не на шутку. Ругаю себя за это безбожно — разве до любви мне? А иной раз подумаешь: а почему бы и нет? В конце кон­цов, можно одуреть от разных мыслей, которые меня одо­левают. Но с нею, с Галей, я не могу говорить обо всем, что меня волнует. Это плохо, но что поделаешь? Потому-то все свои секретные мысли я хочу доверить этой тетради...

Только что вернулся от нее. Проводил до самого обще­жития. Она сегодня за день и вечер менялась раз десять. До сих пор таких девчат я не встречал. С ней нельзя говорить о чем-то одном, она перескакивает с темы на тему, как белка с дерева на дерево. А я прост, как лапоть, и, словно шмель, готов гудеть на одной ноте весь вечер. Она так мне и сказала: «Ты неостроумный». Что правда, то правда. Но что же делать таким, как я? Не будешь же из-за этого топиться?..

Сначала я был как слепой: свет сошелся на Гале, я больше ничего не видел. Она поразила меня тем, что была очень непохожей на всех, кого я знал раньше. Это инте­ресует, интригует, ты начинаешь открывать новый харак­тер, нового человека.

Я слишком увлекся этой новизной и проглядел другое: что она на меня смотрит совершенно другими глазами, чем я на нее. Например, я готов искренне раскрыть душу, го­тов поделиться с нею всем, о чем думаю и что переживаю, она же все таит в себе.

Мне теперь стыдно за свою деревенскую искренность, за свою простоту, которая так и прет из меня и которая портит наши отношения! Да, портит, в этом я убедился и поверил наконец в банальную для многих истину, что «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Она будто взяла на вооружение эти пушкинские сло­ва, использовав их против меня. А это так! Они подходят в равной мере и к женщине и к мужчине...

Галя не хочет говорить о наших отношениях, вернее, о своем отношении ко мне. Получается, как в боксе: идешь на сближение с противником, а все время натыкаешься на мощный встречный удар. Я ищу и никак не могу найти дорогу к ее сердцу, не могу пробудить в ней искренность. Мне кажется, что она меня не понимает либо — еще хуже — не хочет понять. А я хочу ее понять. Может, по­тому она так интригует меня, так влечет к себе, эта де­вушка-загадка.

10.06.1952

Если я не знаю человека, не знаю, кто он и что, он мне чужой. И если уж с кем познакомлюсь, то хочу знать, кто он, откуда, из какой семьи,— мне нужно как бы про­читать его анкету, услышать его биографию, только тогда я могу сказать, что это за человек, чего от него можно ожидать.

И хоть не всегда человек раскрывается в своей биогра­фии, основное все же видно.

Я не таил от Гали, кто я,— зачем, да этого и не утаишь, так как все видно сразу. «Западник», колхозник, родился при панах, был под оккупацией, в партизаны не попал — жил вдали от леса, да и возраст был не тот...

Брат, сестра... Где сестра — не сказал. Не осмелился.

А из Гали все надо вытягивать клещами, как гвоздь из дубовой доски: скрипит и не вылезает. Родом она из Го­меля, отец учитель. У нее два старших брата, оба офице­ры, живут тут, в Минске...

19.06.1952

Сдал все экзамены! Ура! Перешел на последний, пя­тый курс! Просто не могу поверить! Хожу и все думаю: неужели это правда? Неужели правда?

Получил стипендию за лето. Надо будет купить какой-нибудь костюм. Через пару дней еду домой...

Виделся с Галей. Она едет на Нарочь. У них там практика. Просто позавидуешь биологам. А у нас на фил­факе была запланирована поездка в Москву и Ленинград, но, как на грех, отменили. Как стипендию за тройки... Однако не это главное. Главное — что мы студенты по­следнего курса. Еще годик — и мы вольные птицы.

21.06.1952

Вчера из Баранович добирался домой на машине. Ехал один, проводив Антоновича на автостанцию (ему на Слоним), а сам пошел на Несвижскую улицу, чтобы найти попутную машину, так как пригородный поезд отправ­ляется поздно вечером.

Возле контрольной будки, где обычно сидят ревизоры, ждал три часа. Какой-то шофер ехал в Начу через Ляховичи, взял и меня. Грузовик-пятитонка мчался вовсю. Передо мной на пустых ящиках подскакивал старик с ре­денькой седой бородой и красным носом. Шея его, худая и длинная, была голой, воротник старомодного бурнуса, подпоясанного веревкой, он почему-то не поднял, а торбу с хлебом, которую держал за плечами, тоже всю дорогу не снимал. Я сильно проголодался, и этот аппетитный хлебный запах не давал мне покоя всю дорогу — до самых Ляхович, где старик слез.

Из Ляхович выехали на незнакомую мне дорогу, на­чали сворачивать на юг, и меня все время беспокоила мысль, что шофер может ошибаться — и вместо трех ки­лометров мне придется топать до Жеребкович все десять.

Но потом дорога свернула влево, мы проехали лес, и я увидел деревню Перехрестье, от которой не так уж далеко до станции.

Шофер остановил грузовик.

Я пошел лугом и скоро выбрался на железную дорогу. Прошел по шпалам километра два, а потом у Яцковщины спустился в лощинку возле насыпи и, утомленный доро­гой, сразу заснул. Разбудила дрезина. В три часа я уже был дома.

Дома застал всех: отца, мать, младшего брата. Не хва­тало только Зоси, сестры. Когда она вернется? По зако­ну — через три года. Два уже отбыла. Мать все время ждет. Рассказывает мне: видела сон, что Зося билась — дралась со всеми домашними. Значит, жди, что скоро при­бьется.

Мать говорит: три года ей придется горевать. Увидим. Перед этим я написал заявление в Верховный Суд БССР, но ответ разочаровал меня. Поэтому письмо в Москву по­сылал уже без той уверенности, что была раньше. Но верить надо, иначе нельзя... Хуже всего, что Зося боль­ная, все время у нее держится низкая, «гнилая» темпера­тура. Может, как раз это самое важное, за что надо ухва­титься? Как-то надо ее спасать. Но как?

30.08.1952

Мне часто приходится бывать в дороге одному, одино­чество всегда трудно переносить, но сегодня почему-то особенно тяжело.

Утром Коля проводил меня на станцию. Идти километ­ров пять. Он нес мой чемоданчик, на этот раз довольно тяжелый: одолженное сало, жареный гусак, яблоки, краю­ха домашнего хлеба, который я очень люблю.