Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Мать нахмурилась, задумалась, а потом снова вскинула глаза на старшего сына, начала говорить, видимо, о том, что давно накипело:

— Ты, сынок, рассказываешь, но, сдается мне, не все. Что-то скрываешь от нас... Все вы такие... Зося все таилась, никогда не говорила о своих секретах. А секреты до добра не доводят. Смотри! И младший у вас учится... Придет из школы — слова не скажет, как и что там у него. Ругают его или хвалят — мы не знаем. А как уж что по­допрет, как влезете в какое болото, тогда к родителям: помогайте, спасайте. А если бы сразу поделились, сказали, посоветовались,— может, и не было бы никакой беды. Умными очень себя считаете...

Мать говорила правду. Русинович оперся подбородком на руку, уставился в стол и молчал.

Спать легли поздно. От всех этих разговоров у Русиновича трещала голова... Он долго не мог заснуть.

...Потом пошли дни за днями. Брат ходил в школу мать хлопотала по хозяйству; управившись, лезла на печь погреться и подремать с часок, а Русинович, закрывшись в чистой половине хаты, писал дипломную.

В хате было холодно, он набрасывал на плечи отцов­ский полушубок, ходил по хате из угла в угол, обдумывал фразу или какую-нибудь мысль, потом, записав ее стоя, нагнувшись над столом, ходил снова. Мысль за мыслью, предложение за предложением ложились на бумагу. Когда уставала голова, выходил во двор, брал большую деревян­ную лопату, которой когда-то сажали хлеб в печь, и рас­чищал снег возле хлева и колодца. А то принимался резать сечку. Соломорезка была еще дедова, старая, но исправ­ная. С малых лет на маховом большом колесе он читал выпуклые латинские буквы: «Poland. Bracia Szapiro». Когда-то он понимал только одно слово: братья.

Еще он любил колоть дрова. За этой работой быстро можно согреться, размять мускулы.

Управившись с дровами, чинил загородку, поил корову, чистил хлев. Сначала, как только приехал, работы, кажет­ся, не было, а потом она будто сама лезла на глаза: то одно, то другое, и все нужно сделать, хотя в хате и числи­лось двое мужчин. Но что с них взять: один малый, другой старый, больной. А свежему глазу лучше видно, да и времени Русиновичу хватало, так как ходить никуда не хоте­лось. Как-то незаметно для себя отдалялся от тех людей, среди которых когда-то рос. Бывшие школьные друзья теперь заняты своими делами. Иногда, задумавшись, он жалел, что то, чем жил недавно, пять лет назад, на глазах становится прошлым, старые стежки зарастают травой, меняются интересы, вместо старых, казалось, до гроба верных друзей появляются новые, потому что, как понял он только сейчас, друг тот, с кем ты делаешь какое-то об­щее дело. А скоро, ох, как скоро весь налаженный за пять лет порядок разрушится, его ожидает новое и неизве­данное...

Отец выписался из больницы через две недели. В кол­хозе Русинович взял подводу и поехал за ним в самый Клецк.

Отец постарел, сгорбился, волосы его поседели. В пи­жаме и тапочках на босу ногу он вышел из палаты, за руку поздоровался с сыном. И когда тот потянулся поцеловать отца в губы, старик подставил щеку. На глазах у него блеснули слезы.

Домой отец возвращался всего на несколько дней, а потом должен был ехать в госпиталь инвалидов войны в Брест.

По дороге разговорились. Отец не мог нарадоваться, что сын скоро закончит учебу и уже сам в состоянии будет помогать родителям или, на худой конец, хоть не будет тянуть из хозяйства. Огорчало его только положение до­чери, которая все еще расплачивается за свою вину. Ругал он Зосю за то, что не слушалась родителей, доверяла лю­дям, которым нельзя доверять ни копейки, что давала в долг казенные деньги.

Все это камнем лежало уже третий год на душе отца...

А через три недели молодой Русинович повез отца на станцию в Жеребковичи.

Всю дорогу отец и сын разговаривали о разных мело­чах, и уже когда подъезжали к разъезду, отец откашлялся и глухим голосом, в котором слышалось волнение, начал:

— Гляди, сынок... Мы, может, больше не увидимся... Не перебивай только! Мы, мужчины, должны смело гля­деть правде в глаза... Я мало вас жалел, мало нежил, не смотрел и за матерью... В больнице времени свободного много, все передумал. Порой слезы душили, как вспомнишь все. Тяжело, безрадостно прошла моя жизнь. С малых лет остался сиротой, с мачехой. Подрос — пас коров у чу­жих людей, потом пошел батрачить. А отделился от отца — досталось всего два гектара земли, и та — один песок и камень. Жили у соседей, пока хатку свою слепили. Тут вы появились, забот прибавилось, снова бился как рыба об лед. А там война все перевернула, здоровье от­няла... Теперь вы подросли, думал, всех выведу в люди, а вот видишь, как вывел... Один ты — моя надежда. Гляди, сынок, не споткнись. Людей много завистливых, могут утопить в ложке воды. Сам знаешь, как трудно нам прихо­дилось, а есть люди, которые говорят — гляди, Русиновичи легкого хлеба ищут, в колхозе не хотят работать: дочка подалась в продавцы, хлопцы в науку. А почему самим не пойти в науку? Все есть, только учись. Так не хотят! А ты ходил голодный-холодный за десять верст, а учился. Без часов, по петухам вставал, а шел, потому, что хотел вы­рваться из болота, лучшего достичь. Помни всегда, сын, кто твои родители, не забывай, что ты мужик-белорус, хоть и образование имеешь. Помогай всем, кто слабее, кто может пропасть, если ему не подать вовремя руки. Не забы­вай, что тебя выручали товарищи, помогали в трудный час. Еще что? Не чурайся своих: мать береги, может, женишься, так будет деток твоих приглядывать. Зосю не бросай... Брату хоть немного помоги выбиться в люди... А я уже скоро...

Это было похоже на последний наказ. Сердце младшего Русиновича разрывалось на части.

— Тата, что вы говорите! — закричал он.— Я не хочу слушать! Вы еще поправитесь... Напрасно вы вбили себе в голову! Так нельзя! Что вы! Я не имею права быть счастливым один... Только вместе с вами... Ведь вы делили последний кусок хлеба со мной... И теперь еще делите!

— Ну, хорошо... Успокойся,— смирился отец.— Но за­помни, что я сказал. Может, больше времени не будет.

Они попрощались тепло и нежно, как никогда раньше. Оба едва сдерживались, чтоб не заплакать.

— Письма пиши, сынок! — крикнул с подножки вагона отещ.

— И вы пишите!

— Хорошо... Счастливо тебе закончить науку!

Отец помахал рукой, вытер глаза.

Русинович пробыл дома еще неделю. Он не вылезал из хаты, все ходил из угла в угол, писал. Правда, оставалось много шероховатых или неточных мест, над которыми придется еще подумать. Если б еще неделю, так и закон­чил бы дипломную, но получил письмо из Минска. Писал Ярошка. Русинович читал и смеялся — Ярошка будто вот тут, перед ним, стоял и говорил в своем шутливо-серьез­ном, стиле:

«Здорово, Старик!

Давно мы уже тебя не видели среди нашей братии. Мне запала в голову такая на первый взгляд нелепая мысль, что ты забыл, кто ты и что ты. Если так, то я, грешный, как староста 77-й комнаты (места твоего по­стоянного проживания) и как исполняющий обязанности старосты пятого курса белорусского отделения филологи­ческого факультета БГУ (законный староста Антонович, как и ты, отсиживается дома, в Слониме, и я ему тоже должен писать!), осмелюсь осторожно намекнуть, что ты в настоящий момент всего только бедный студент. Ты, возможно, как за каменную стену, спрячешься за свою дип­ломную — мол, день и ночь работаю, не мешайте. Знаем мы тебя! Где-то там, наверное, уже пристроился к какой-нибудь Марусе, а тут эта самая Галя Мальцу не дает жизни — куда девали Старика?