Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Здесь он перешел к конкретному разбору, брал чью-нибудь тетрадь и зачитывал некоторые места. Студенты смеялись, но сдержанно — чувствовали свою вину.

Из хлопцев 77-й комнаты у Юсковца были Малец и Русинович. Их работы он разбирал последними. Мальца он похвалил: все у него есть — самостоятельность мысли, последовательность, философская основа. Не хватает только сжатости: чрезмерное разжевывание того, что и так разжевано, углубление того, что и так глубоко.

Русиновичу вместе с похвалой досталось на орехи.

Юсковец начал дипломатично:

— Из Русиновича со временем может вырасти непло­хой критик, но пока до этого далеко. Очень уж он боль­шой кустарь — все свое. Иной раз изобретает велосипед, который уже давно изобретен. Это другая крайность. Не надо бояться использовать то, что перешло нам в наслед­ство. Правда, у него сложная тема, все надо брать само­му, как говорят, на пуп. Мне кажется, что Русинович огра­ничил себя, разбирая только проблему языка: «Язык — главная черта национальной культуры». Он даже взял эпиграфом к дипломной слова Ушинского. Вот послушай­те, мысль очень интересная: «Отнимите у народа все — и он все может воротить, но отнимите язык — и он уже никогда больше не создаст его вновь. Новую родину даже может создать народ, но языка — никогда. Вымер язык в устах народа — вымер и народ». Сказано сильно и убе­дительно. И тем более убедительно, что это говорит не бе­лорус, не литовец или казах, а сам представитель великой русской нации — тут уже не обвинишь его в тенденциозности. К тому же он говорит от имени нации, которой та­кая опасность не угрожает. Но о каком периоде истории говорил педагог Ушинский? Он имел в виду время, когда язык меньшинства вообще не считали языком, когда мно­гие народы царской России не имели не только своего пе­чатного слова, но даже и алфавита.

Тут Русинович не выдержал, перебил преподавателя:

— Извините, а я разве говорю не про тот период, ко­гда белорусский язык был не в почете?

Юсковец кивнул головой:

— Правильно. С этим тезисом я не спорю. Но я не согласен с вашей трактовкой образа Лобановича.

— А что? — Русинович встал из-за стола.— Лобанович только по духу белорусский интеллигент, а на дело он — царский чиновник.

— Во-первых, ваше «по духу» и «на деле» стоит на очень слабой основе, и я не хочу заводить дискуссию по этому поводу. Скажу только, что ваша трактовка Лобано­вича расходится с той, которая у нас установилась и счи­тается бесспорной.

Русинович начал входить в полемический азарт:

— То, что сегодня бесспорно, завтра может оказаться очень даже спорным...

Юсковец снисходительно улыбнулся:

— Однако я вижу, что вы во всем ищете негативную сторону и готовы все переставить с ног на голову. Лишняя работа, я вам скажу. То, что сделано хорошо, не требует переделки. И есть истины, которые не требуют доказа­тельств, что они действительно истины. К таким, бесспор­но, принадлежит и то, что Лобанович — положительный герой в полном смысле этого слова, несмотря на то, что он, как вы говорите, был «царским чиновником», «обруси­телем». Побольше тогда было бы таких «обрусителей», как Лобанович, и мы были бы намного богаче духовно, созна­тельнее и культурнее, чем теперь. Без Лобановича и ему подобных не было бы нас с вами. А если подходить фор­мально, то можно считать Лобановича царским чиновни­ком. Но будет ли это правильно? Пусть он учил детей не на родном языке, пусть! Но это все же лучше, чем фор­мальное признание языкового равенства и отсутствие фактического, потому что последнее пробуждает мысль, порождает вопросы, и в конце концов люди начинают по­нимать, что здесь что-то не так...

Русинович опять подхватился — Юсковец говорил как раз то, что он сам хотел сказать:

— Иван Иванович, я тоже так думаю: чем темнее ночь, тем ярче звезды.

Юсковец поднял руку, требуя тишины:

— Садитесь, Русинович. Я не понимаю, чего вы хо­тите. Если судить по последней фразе, то вы готовы утверждать, что если б не было таких Лобановичей, значит было бы лучше. Народ сам быстрее дошел бы до понима­ния того, что ему нужны язык, государство, независи­мость, социальное равенство, чем при подсказке таких Лобановичей? Так?

Русинович утвердительно кивнул головой:

— Именно так!

— Нет, дорогой мой, нет! На это потребовалось бы еще пару столетий. Вожаки, как и герои, нужны всегда, об этом никто никогда не станет спорить. И если вы действительно так думаете, то я сожалею... Нужно только сделать оговор­ку, что Лобанович в тех условиях мог принести половину той пользы, которую он принес бы после революции, ко­гда белорусский язык стал государственным, официаль­ным. Правда, сказанная на чужом языке, не так доходит, не так берет за душу. Со своим народом нужно говорить на его языке, иначе он примет тебя за чужого и не пове­рит тебе, как сегодня вы не хотите верить тому же Лобановичу...

Что-то в убеждениях Русиновича пошатнулось, но, уже скорее по инерции, он все еще цеплялся за те аргументы, которыми он подпирал стойкую стенку своих логических построений.

В общежитие Русинович шел один. Был тихий вечер с небольшим морозцем, в воздухе уже стоял едва уловимый запах весны. Люди шли медленно, будто каждый хотел натешиться этой вечерней тишиной, свежим морозным воздухом, в котором уже улавливаются отголоски дале­кой — а может, и совсем близкой — весны с ее бурным половодьем, что очищает землю, отмыкает замки от всего живого и дарит людям новые светлые надежды и заботы. Все ожидают весны.

Он шел и в мыслях был уже далек от всего, что про­исходило на обсуждении. Мысли его возвращались назад, в прошлое, он видел себя зеленым юношей, плохо оде­тым, застенчивым, который боялся на вечорках сесть ря­дом с девушкой, краснел от громко сказанного слова, никогда не противоречил родителям и старшим. Как постепенно, год за годом, к нему приходило возмужание, как он креп физически и морально, входил в силу, как появилась первая, хоть и небольшая, уверенность, что и он чего-то стоит, что не хуже других может разобраться в том или ином вопросе, имеет какое-то свое мнение. Вспо­мнил школу, один случай, когда на урок конституции в седьмом классе к ним приехал инспектор Тимошенко, сим­патичный смуглый мужчина с большой колодкой орден­ских планок на лацкане пиджака, и стал спрашивать их о таких вещах, о которых они не имели понятия, а он, Русинович, чтобы выручить класс, на свой страх и риск на ходу давал свои «формулировки» закона, государства, диктатуры. Инспектор терпеливо выслушивал его, улы­баясь одними глазами, а потом долго разъяснял им, что это такое — диктатура, государство, класс, эксплуатация, и его определения еще и сегодня сидят в голове Русино­вича — так он убедительно, так ясно и просто перевел эти понятия на обыкновенный язык.