Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Только этот мост был еще страшнее. Настил зиял ды­рами, посредине были какие-то перила, между которыми трудно было проехать, чтоб не зацепиться осью и не полететь вниз вместе с телегой. Конь кидался влево, вправо, виляя меж провалов; отец бросил сыну вожжи и сам схватился эа оглоблю. Русинович, как когда-то в детстве, закрыл глаза, отдавшись на волю судьбы и коня, который каким-то чудом нес их по этому дырявому настилу и не проваливался, не цеплялся за нелепые перила, стоявшие посреди моста и делавшие неожиданные зигзаги и пово­роты.

И вот Русинович, холодея от ужаса, почувствовал, что возле него нет отца. Услышал как бы слабый всплеск воды внизу — и ни крика, ни звука. Он раскрыл глаза: отца рядом не было. Хотел закричать, но не мог — горло ему что-то перехватило. А конь уже выносил воз на ровную дорогу, начинавшуюся сразу за мостом.

— Ребята, ребята, проснитесь! — долетел до него чей-то голос.

Русинович огляделся вокруг, чтобы найти, откуда идет голос, и — проснулся. Со страхом протер глаза и увидел перед собою Мальца, в одном белье стоявшего над его кроватью.

— Чего кричишь?

— Ребята, Сталин умирает!

— Ты что? Как это умирает?

— Только что передали... Второго ночью с ним был удар...

— Браточки, что же теперь будет?

— Тут есть над чем поломать голову...

— Ох, и слез будет!..

— Нет, это трудно вообразить, как себе хотите...

Так начался для хлопцев памятный четверг 5 марта 1953 года. Весь день они ходили как во сне, было какое-то незнакомое, необычное чувство, что история у них на главах ускоряет свой шаг, что некоторое однообразие и размеренность хода нарушены. Рой неясных мыслей и туманных надежд пробудило в головах хлопцев это со­бытие.

Вечером Сталин умер.

Пятница... Суббота... Воскресенье...

Траурная музыка. Тяжелое настроение.

...В понедельник в 12 часов все были на площади, там, где возвышался гранитный монумент. Человек в военной форме без фуражки задумчиво стоял, заложив правую руку за борт шинели.

Сегодня к нему пришли тысячи людей. Суровые лица. Сжатые губы. У многих на глазах слезы.

Отголосили гудки, отгремел салют, многотысячная тол­па, пройдя колонной возле усыпанного цветами подножья монумента, медленно растекалась по городу.

Русинович, чтобы согреть ноги, спешил в общежитие. На троллейбусной остановке было много людей. Обходя толпу, он чуть не сбил с ног девушку в черной шубке и белой шапочке. Девушка резко повернулась к нему — и Русинович с удивлением узнал Галю.

— Прости, Галя.

— У, медведь...— Она поморщилась, погрозила ему пальцем.

— Куда ты идешь?

— Хотела сесть на троллейбус. Совсем замерзла.

— В такой шубе? Идем пешком.

— Идем...— Она взяла его под руку. И сразу вспом­нился май, тот теплый вечер, почти такая же толпа лю­дей шла по улице; тогда он встретил Галю.

— А помнишь май?

— Что май? — грустно сказала она.— Помнишь Но­вый год?

— Помню...— с запинкой ответил Русинович и надолго умолк.

— Какая я была глупая, боже мой... Ие могу себе про­стить...— Галя всхлипнула, смахнула перчаткой слезу со щеки.

Он молчал.

— Почему не заходишь? — спросила она.

Что ответить? Высказать все, что его мучило? Ясно так...

— Все собирался,— соврал он и почувствовал, что она поняла его обман.— Да вот видишь...

Галя задумалась, выпустила его руку, какое-то время они шли молча.

— А почему ты такой... вроде веселый? — будто оч­нувшись, спросила у него Галя.— Неужели ты принимаешь это событие...

Русинович не дал ей закончить:

— Принимаю как закономерность... Хотя ты с этим не согласишься.

Ему не хотелось сегодня спорить с ней.

— Не соглашусь.

— Не соглашаться — твоя стихия.

— Да уж, в твоем понятии я в сто раз хуже, чем на самом деле.

— А мне все время казалось, что ты нарочно выстав­ляла себя с худшей стороны, а в душе ты совсем не такая, намного лучше.

— Ты думаешь, меня этим задобришь? Нет уж, зря стараешься.

Он так и не понял, в шутку она это сказала или серь­езно.

— А ты плакала? — спросил он.

— Плакала,— ответила она просто.— Это то же са­мое, что похоронить отца.

— Смотря какого...

— Все равно.

Они дошли до общежития, в котором она жила, постоя­ли минуту у подъезда.

— Так куда тебя направили? Я слышала, что на пе­риферию?

— В Барановичскую. Поеду учительствовать.

— Ты рад?

— А как же? Пять лет ждал этого момента...

— Может, напишешь? — с грустной улыбкой спроси­ла она.

— А ты не ответишь! Как тогда, летом...

Ои посмотрел ей в глаза долгим взглядом. Девушка опустила голову.

— Тогда было одно, теперь другое... Ну, прощай! — Галя стала серьезной, решительно подала ему руку. — Как знаешь...

Они расстались.

Вот так и идет жизнь — по кругу или по спирали, по­чти повторяется; но не совсем, примешивается что-то но­вое, чего не было раньше.

Он еще раза два встретит ее, поговорит о чем-нибудь, только бы не молчать, а летом уже будет дома — отдыхать перед работой в школе. А она... Она будет еще учиться... Да что она? Она не для него — он решил это окончатель­но. Чего-то только стало жаль.

С такими мыслями он пришел в общежитие, по при­вычке глянул на доску с ключами. Ключ от их комнаты висел. Он снял его и заглянул в ящик для писем. Для не­го в ящике ничего не было, и он медленно направился наверх.

Вдруг голос дежурной остановил его:

— Вы не из семьдесят седьмой комнаты?

— Да. А что?

— Тут недавно приносили почту, есть телеграмма. Я взяла под расписку... Русиновичу.

В груди у Русиновича похолодело,

Телеграммы он получал редко, и обычно они были ве­стниками чего-нибудь недоброго. И на этот раз он не ждал ничего другого...

А может, едет домой сестра?

— Откуда? — спросил он глухо.

— Не знаю.

Он взял заклеенный бланк, на ходу разорвал его и по­бежал по лестнице, чтобы скрыться с глаз женщины. Он не хотел, чтобы видели его в ту минуту, когда он прочита­ет телеграмму. О ее содержании он смутно догадывался, только теплилась в душе капля надежды, что, может, это еще не то, чего уже никогда нельзя изменить или испра­вить.

Только на третьем этаже он остановился и перевел дух. Сердце сильно колотилось в груди.

«Из Бреста»,— прочитал он надпись под словом «те­леграмма». «Кому» — стоит его фамилия...

«НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ ВАШ ОТЕЦ СКОНЧАЛСЯ».

В глазах у него потемнело. Вот оно, то страшное, чего Русинович так боялся...

ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА (Вместо эпилога)

«...Раньше я так думал: закончу учебу, приеду домой сядем мы за стол, нальем полные чарки, и я поцелую натруженные руки своих родителей, скажу им большое-большое спасибо за все то доброе, что сделали они для своего сына. Я расскажу им о себе — как мне было порой тяжело, как не лез в горло кусок, присланный или привезенный из дома, так как я знал, что он был последним. Я как иногда не спал по ночам, лежа в общежитии на студенческой кровати. Сухие и короткие мои письма не передавали и сотой доли того, как мне жилось. В них никогда не было жалоб и нареканий на судьбу, на отсутствие денег, на здоровье. Если и говорилось иногда о трудностях, то о тех, что уже миновали, прошли, а если про болезнь, то уже когда ее не было. Разве мог я написать тебе, мама, что твой сын перед стипендией иногда ест раз в день, что у него плохо со здоровьем?