Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Рисовалось перед ним и его будущее: школа, уроки литературы, дети — как раз такие, каким был он сам, может, немного лучше одетые, может, немного меньше забитые работой, лучше накормленные,— а он читает им... Что читает? Про Франтишка Богушевича... Это самый лю­бимый его поэт, потому что он своими крестьянскими стихами, может, как никто другой из белорусских деяте­лей, будил сознание крестьянской, забитой беспросветной нации, которая и знала только покорность, которая и зна­ла только гнет чужаков, которая только копила свой гнев и время от времени выливала его в диких стихийных бун­тах, после которых наступала еще большая темнота... «Дудка белорусская»! Кто когда до него и после него сказал так сильно? Так искренне, с таким чувством? О, как глубоко он понимал душу крестьянина и смог вы­сказать все, о чем крестьянин только еще мечтал, что только еще видел во сне!

Он, Русинович, сделает все, чтобы скромные и глубо­кие стихи поэта дошли до сердца крестьянских детей, де­тей нового поколения, новой жизни,— чтобы они полюби­ли их так, как любит и понимает их он сам, Русинович.

И тут неожиданно он поймал себя на мысли, что отво­дит себе в жизни роль того же Лобановича, учителя, про­светителя, «сейбита вечного». Что сказал бы на это Юс Большой? Очевидно, сказал бы: «Вот видишь, хлопче, практика сильнее всяких искусственных теорий. Она раз­рушает их, как река непрочную плотину. Рад, что ты сам себя убедил».

«Фактически надо признать, что Лобановичи нужны — без них зачахнет поле общественной жизни, без них оста­нутся нераскрытыми, просто непрочитанными произведе­ния того же Богушевича, тех же Купалы, Коласа,— до­казывал сам себе Русинович.— Значит, надо пересмотреть всю свою «концепцию», не лезть напролом со своими ку­старными теориями, а скромно и честно делать то, что полезно. Разрушать легче всего. Создавать труднее...»

— Эй, ты, разиня! Жить надоело?..

Скрип тормозов и этот голос, который добавил еще не­сколько кудреватых завитков мата, пробудили Русинови­ча от задумчивости. Он почувствовал, как фара такси слегка стукнула ему в бедро, и медленно, будто ничего не случилось, ступил шаг назад.

— Чего кричишь? Крути свои рубли! — И он помахал таксисту рукой.

Машина рванула с места, обдав Русиновича запахом бензина, и только теперь до него дошло, какая опасность его миновала.

«Действительно, разиня»,— обругал он самого себя.

Перешел улицу и уже с тротуара посматривал на ма­шины, что бесконечным потоком шли по улице. Казалось, что полотно улицы — это конвейер, это он движется и не­сет, несет все новые и новые машины. «Столько машин! Не пройти по улице. А что будет еще лет через десять? Вот он, век моторов...»

Мысли пошли совсем в другом направлении. Спор с самим собой оборвался: перед Русиновичем было их сту­денческое общежитие, новое серое здание в четыре этажа.

В своей комнате Русинович застал одного Рака. Тот что-то укладывал в чемодан,— видимо, собирался в до­рогу.

Русинович разделся, повесил в нишу свою шинель, вы­пил стакан воды и в изнеможении сел у стола.

— Отчего, Старче, так невесел? — Рак повернул к не­му свое крупное лицо. Большой лоб его покраснел от на­туги.

— Ты, братец, наблюдательным стал. Твоя правда. Ме­ня поколотил мой руководитель за дипломную, да не столько он, сколько я сам себя. Шел и всю дорогу дуба­сил себя. А тут возле самого дома один таксист вовсе хотел меня добить. В жизни так: если уж начнут бить, то затюкают.

Рак расхохотался — искренне, от души, даже Русино­вичу самому стало смешно, ибо такую вольность в поведе­нии Рака ему редко приходилось видеть.

Правда, он давно уже заметил, что Рак ведет себя с ним естественно, не забирается в панцирь неприступно­сти, как при Ярошке, Мальце или даже Антоновиче. Бы­ли и минуты настоящей откровенности между ними, когда Рак расказывал о своей жизни, о родителях, о деревне. А на втором или на третьем курсе показывал даже фото­графию. На Русиновича испуганно глядел маленький толстячок на кривых ножках, одетый в крестьянский каф­танчик. Еще тогда Русинович искал сходства между тем малышом и теперешним Раком — и не находил. И другое тоже не укладывалось в его сознании: в десять лет Рак был вместе с отцом в партизанах, не раз ходил в разведку, жизнь его висела на волоске. Русиновичу тогда казалось, что Рак троится: малыш — один, партизанский развед­чик — второй, теперь он — третий. Да, теперь Рак — «Профессор», Рак — крупная голова с большим лбом, ред­кими волосами, хилым телом интеллигента.

Как время меняет человека! Не так давно было рас­пределение, Рак попал в аспирантуру — и сразу стал дру­гим человеком: смелее стал глядеть на мир, на шутку от­вечал шуткой, на слово — двумя. Он как-то внезапно стал самостоятельным и независимым, а недавнюю стеснитель­ность вытесняла бесцеремонность. Рак выступал уже в четвертой ипостаси — пока еще неизвестной, еще незна­комой.

И, как ни странно, в этих его метаморфозах Русинович, хоть и не в таком ярком варианте, узнавал самого себя! Как трудно родится на свет человек и как долго он учится ходить прямо!

Русинович подошел к Раку, нагнулся над ним»

— Может, тебе помочь?

Рак торопливо закрыл чемодан.

— А ты, Профессор, здорово изменился за последнее время.

Рак сел на свою кровать:

— Я не меняюсь. Я всегда был таким.

— Может, и был, да молчал.

— Сколько можно молчать? Хватит, что вы пять лет издевались надо мной.

— Профессор, что ты говоришь? Кто тебя обидел?

— Если ты не помнишь, то я не забыл.

— Перестань, ты иногда просто не понимал шуток.

— Хороши шутки! Коту шутки — мышке смерть. Ты на моем месте был бы не лучше.

— А разве я пользовался привилегиями?

— Не говори, тебя они боялись. У тебя крепкие кулаки.

— Ну, брат, ты открыл Америку. Они меня боялись? Надо, чтоб человека уважали, а не боялись.

— Это почти одно и то же. Кого боятся, того и уважают.

— Ну, Профессор, я тебя не узнаю. Смешивать два таких понятия...

Спор прервали хлопцы. Пришел сначала Малец, потом Ярошка с Антоновичем.

Стали ужинать. Один Рак не садился за стол.

— Иди есть, Профессор,— пригласил его Антонович.

— Не хочу. Мне сейчас на вокзал.

— Профессор едет осчастливить своих родителей,— серьезно сказал Ярошка.

— По крайней мере, отдохну от твоих заумных афоризмов.

— Врежь ему, Профессор, врежь! — подзадоривал Малец.

— И тебе могу врезать, не только ему,— оборвал его Рак.

— Ей-богу, такой Профессор мне больше нравится, чем тот, постный, кислый и еще какой хочешь.

— Несоленый, зеленый, несмачный, неудачный,— стал рифмовать Малец.— Только зачем же он пять лет прикидывался таким ягненком? Таким уж монахом?

— Боялся стереть язык о зубы. С вами спорить — что воду в ступе толочь,— сердито пробубнил Рак, копаясь в тумбочке.