Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

— Неправда, Профессор, споры полезны. Они оттачи­вают язык, тренируют память, учат образно мыслить, экспромтом изрекать великие истины. Но все это тебе не­доступно, как евнуху любовь.

Рак, будто его стукнули в спину, выпрямился. Он был белый, как полотно, губы его кривились и вздрагивали. В руках он сжимал граненый стакан.

— Ну, болтун несчастный! — Он замахнулся стаканом, но не запустил его. — Ты мне за все заплатишь! Больше я не буду терпеть...

Он крутился, чего-то искал, бросил в тумбочку стакан, схватил полотенце и выбежал из комнаты.

Ярошка сидел и только моргал глазами. Для него это было как гром с ясного неба.

— Просыпается потухший вулкан,— глубокомысленно сказал он наконец.— Вот это чудо!

— Ничего тут чудного. Человек почувствовал силу. Вот и все,— сделал вывод Малец.— Ты теперь учитель, а он аспирант. У кого большая перспектива? У него. А ты хочешь с ним запанибрата.

— Может, и не в этом дело,— вмешался Русинович.— Он, и правда, обижается на нас за все эти колючки... Он серьезный человек, с ним надо было бы поделикатнее... А мы...

— Пехота! Он просто человек без чувства юмора. А это признак ограниченности...

Скрипнула дверь, вошел Рак. Ни на кого не глядя, он бросил на свою кровать полотенце и стал надевать ши­нель — черную железнодорожную отцовскую шинель, на­дел шапку с опущенными ушами, взял в руки чемодан и, не сказав ни слова, вышел из комнаты. От удара дверью со стены посыпалась штукатурка.

Все с облегчением вздохнули.

— Профессор еще покажет себя,— первым нарушил тишину Малец.

— Почему ты так плохо думаешь о человеке? — За глаза Антонович всегда защищал Рака перед товарищами, а в глаза и сам любил подпустить шпильку, да не только Раку, но и любому из тех, кто был в комнате.

— Ты поэт, тебе присуще видеть в людях только хо­рошее. Но, к сожалению, не только добром богаты люди, особенно такие, как Рак.

— Ты думаешь, что Рак плохой человек? — нарочито наивно спросил Антонович.

— Говорят люди: не старайся показать, что ты глупее, чем есть на самом деле. Надеюсь, ты не Рак и не обидишь­ся иа меня за это,— предупредил Антоновича Ярошка,— Я не говорю, что хорошо разбираюсь в людях, однако я не хотел бы сидеть в одном окопе с Профессором.

— А ты забыл, что Профессор как раз сидел в окопе в то время, как мы, за исключением Мальца, сидели на печи и грели плечи,— напомнил Русинович.— Очень трудно сказать, как повел бы себя каждый из нас перед лицом опасности.

— Тот факт, что он был в партизанах, еще ни о чем не говорит.— Ярошка прошелся по комнате, заложив руки в карманы брюк.— Просто стечение обстоятельств, а не сознательный шаг. В жизни и не такое бывает. Я говорю о натуре человека, о том, что в нем заложено.

— А кто на это смотрит? Может, один ты? — спросил Русинович.— Ведь во время распределения его не посла­ли на Полесье, как тебя, а оставили в аспирантуре. Анкета — большая сила, чем твоя натура.

— Ты, Старик, видно, обиделся на комиссию, что тебя не взяли в ученые, а тоже послали на родину?

— Я? Ничуть. Я для науки не подхожу. Если бы мне Профессорову голову да еще твои нервы, тогда согласен. Я удивляюсь только, почему тебя и Мальца не взяла. У вас же тоже анкета в порядке, одна только оккупация.

— Я вам объясняю, как староста курса,— вмешался снова Антонович.— Помните, на третьем курсе что было? Вы, Малец и Ярошка, и «искатель правды» Кулик подавали заявление ректору университета?

Это была довольно шумная и неприятная история. Ма­лец, Ярошка и Кулик подали на имя ректора заявление, в котором жаловались на низкое качество преподавания и называли фамилии преподавателей. Подписаться под за­явлением больше никто на курсе не захотел. Русинович не подписался, так как считал, что такое заявление должны подписывать только отличники, а еще потому, что был вообще против этой авантюры, которая ничего хо­рошего не сулит. Как и оказалось, тогда это расценила как попытку дискредитировать кафедру литературы, а ини­циаторы письма едва не поплатились исключением. Ку­лик, который как раз переходил на заочное отделение, взял на себя всю вину и этим выручил товарищей.

Хлопцы задумались. Ярошка гладил свои волосы, мор­щил лоб. Малец достал папиросы, начал закуривать н вдруг поднял голову:

— Я спрашиваю вас — а почему я должен ехать в деревню? Остается тут такой Рак, который науке принесет только вред, остается поэт Антонович, которому ничуть не помешает подышать хоть годиков пять деревенским воз­духом, отвыкнуть от асфальта и камня... Он же молодой, у него столько сил, которые так нужны там, а науку будет кому развивать,.. Неужели до вас не доходит? Или остаются в аспирантуре по белорусскому языку те, кто ни­когда на нем не говорил?..

Антоновича обидели слова Мальца. Он сразу вскочил:

— Так что, я занял твое место? Может, мне пойти и сказать: отказываюсь, пусть на это место идет Малец?

Малец удивленно взглянул на него:

— Отказывайся, кто тебе запрещает? Я думаю, Раку такая мысль в голову не приходила. Не кипятись! Я не говорю, что ты не на месте. Ты и в аспирантуре будешь на месте. Меня удивляет сам подход к распределению кадров.

— И все потому, что смотрят не на человека, а на ан­кету,— подвел итог Ярошка.

— Может, и так,— Малец задумался.— А теперь о тебе, Антонович... Я это сказал, чтоб задеть тебя за живое. Разве не приходило порой тебе в голову, что у тебя все в жизни идет слишком гладко? Родился не в бедной семье, рос под присмотром, учился в школе, стал студентом, те­перь будешь ученым. Все, как по маслу... Кажется, все хорошо, кажется, завидная биография — сплошной взлет. А я тебе скажу, что для поэта — а ты прежде всего поэт — такая биография вредна... Может, даже более вредна, чем тяжелая, кривая, с подъемами и падениями, с неудачами, как у меня, или у Кулика, или даже у Ста­рика.

— Разве я виноват, что так у меня все получается? — Вид у Антоновича был и вправду какой-то виноватый.— Посоветуй, что мне делать...

— Тут никаких рецептов нет. И ничего я тебе не по­советую. Ты просто счастливчик, Антонович. Пускай тебе и дальше так везет.

Малец взял с тумбочки карманные часы Русиновича, приложил к уху:

— Тикают... Скоро час. Дай их мне, Старик. Чувствую, что сегодня меня будет мучить бессонница.

Малец часто брал часы у Русиновича, клал возле себя на тумбочку, лежал и слушал тиканье. Это помогало ему засыпать. Либо включал репродуктор, а громкость умень­шал до шепота.

Малец положил на тумбочку часы, начал раздеваться. Потом подошел к календарю, оторвал листок и сказал самому себе:

— Четвертое, марта... Ну, что ты принесешь нам, грядущий день?

...Русиновичу снился сон: он едет с отцом по размытой, в колдобинах дороге. Воз скрипит и переваливается с боку на бок. Гнедко едва тянет — колеса ныряют в колдобинах по самые ступицы. Куда и зачем они едут — неизвестно, только у Русиновича подсознательное ощущение что эта проклятая дорога ему наскучила, хочется выб­раться на ровное место и ехать быстрее, ведь впереди незнакомый и долгий нуть. Вот уже показался мост, чем-то похожий на тот, что через Щару недалеко от Ляхович. Когда они проезжали по нему, маленький Гриша всегда закрывал глаза и жался к отцу, так как через кривые, побитые железными шипами и копытами, кругляки дале­ко внизу светилась холодная и страшная вода.