Григорий Ершов - Холодные зори

Над батареей встала плотная стена серого дыма, сквозь который с каждым новым выстрелом прорывались снопы яркого блескучего пламени.

Люди бежали по улицам в глубь поселка, бесцельно метались по проходным дворам, нередко настигаемые разрывом очередного артиллерийского снаряда, пущенного опытной, тренированной рукой солдата.

На главной баррикаде оставался только штаб. Угол школы совсем обвалился, стена, обращенная на большак, была разворочена артиллерийскими снарядами, в нескольких местах парадный вход засыпан новыми обвалами лестничной клетки.

Артиллерия царского войска решила исход сражения в пользу контрреволюции.

Штаб снял все отряды с боевых рубежей. Некоторые из них в полном составе покинули поселок. Отступив организованно, они укрылись в соседнем уезде. Это уходили обстрелянные, проверенные в боях, надежные кадры грядущей новой, победоносной революции. Другие отряды были расформированы, и люди разбрелись по своим семьям. И для них не бесследно прошли эти дни. Участники вооруженной схватки не на жизнь, а на смерть с сильным, до зубов вооруженным и хорошо обученным врагом, они поняли, что, если подготовиться профессиональней, получше освоить военные знания и навыки и обеспечить себе союзников, прежде всего среди этих вот, ныне обманутых и слепо идущих на своих же братьев крестьян в солдатских шинелях, вряд ли удастся тогда сломить кому-либо могучую силу восставшего народа.

Великая сила гуманности продиктовала штабу дружины не применять большой разрушительной силы фугаса для уничтожения всей сотни казаков и шедшей впереди роты солдат, а взорвать его лишь для острастки и выигрыша времени, необходимого на отход штаба и снимаемых теперь с последних опорных пунктов дружинников.

Дмитрий Курсанов поднялся к Василию Адеркину с поручением штаба в тот момент, когда, почувствовав, что баррикадники перестали отвечать на их действия, солдаты смелее двинулись вперед, срезая проволоку, ломами выбивая столбики, освободив тем самым большую часть Шоссейной. И тогда с гиком и свистом, обнажив наголо сабли или стреляя на ходу из карабинов, лавиной ринулась на баррикаду казацкая сотня. Василий вовремя замкнул контакты индуктора. Раздался такой оглушительный взрыв, что вылетели все оконные рамы в этом доме. В клочья разнесло и костяк эскадрона конников, бились в предсмертной агонии лошади, валялись клочья, оставшиеся от доброй полсотни эскадрона. Погибли и бежавшие вслед за казаками солдаты и несколько полицейских.

Остальные отделались испугом и ранениями.

Остатки казачьего эскадрона закружились на месте. Они боялись, что где-то баррикадниками зарыт еще один фугас, а кони не шли ни вперед, ни назад, вконец испуганные страшной силы взрывом. Через некоторое время, когда дым и пыль рассеялись, с наблюдательного пункта штаба было ясно видно это замешательство казаков. Они положили коней и попрятались за ними, а солдаты поприжались к домам, опасаясь нового сильного взрыва. Было ясно, что быстрых действий с их стороны можно теперь не опасаться.

Василий Адеркин с Володиным и дядей Митяем смотали провода и сложили их вместе с индуктором в заранее припасенный мешок. Затем все поспешно выбежали на задний двор и стали пробираться в сторону тыловой баррикады. Там они застали Сочалова, Кисина, Кочурина, Болотова, Матушева и Ефросинью Курсанову.

Операцию со взрывом большого фугаса члены штаба одобрили: часть солдат и казаков уцелела, но войско противника получило необходимую острастку на будущее. Конечно, досадно, что в свое время не удалось вывести из строя поболе тиранов и мучителей, но в данной ситуации штаб рабочей дружины руководствовался принципами гуманности и не ставил перед боевиками задачи отместки.

Сочалов похвалил дружинников за службу, приказал Володину найти место, где можно было бы закопать индуктор, и быть свободным.

Васильку, отозвав его одного в сторонку, под самым строжайшим секретом Кисин сообщил, что местный комитет заранее предусмотрел на случай неудачи вооруженного восстания сохранить здесь революционное подполье во главе с Тихим, который на все время боевых операций сказался больным и не бывал ни на баррикадах, ни в штабе восстания, но держал с помощью жены и верной, увертливой связной Бардиной постоянные контакты с губернской партийной организацией. В его распоряжение теперь и поступал Василий, о чем знать должен только он один. Внимательно слушал Кисина Адеркин. А Кисину нравилась его сдержанность и сосредоточенность. Он видел, как в глубине обычно очень подвижных и озорновато-веселых глаз Василия тлели теперь лишь покрытые пеплом угольки большой озабоченности, непреходящей тревоги и еще — смертельной усталости. Его лицо было неузнаваемо серым, исхудалым, с землистым, больным оттенком, а губы, словно у тяжко раненного, ссохлись и потрескались. Перед Кисиным стоял глубоко потрясенный всем пережитым, но не сломленный горем повзрослевший молодой человек, опытный, обстрелянный боец социал-демократической партии большевиков России.

С тяжелым сердцем, но полный решимости выполнить любое указание штаба рабочей революции, которое в новых условиях звучало скорее как просьба старших товарищей по партии, Василий Адеркин направился к доктору Корзанову.

Дом Зубкова на канаве с фасада был похож на обычный бревенчатый крестьянский дом-пятистенку в четыре невысоких окошка по лицевой и три таких же с боковой стороны. Но в отличие от любого крестьянского дома этот имел высокую надстройку с двумя окнами, самостоятельной крышей и трубой посредине. Просторная светелка, соединенная с чердаком дома, составляла как бы его второй этаж. Высокий суковатый раскидистый тополь прикрывал дом со стороны улицы. К самому дому жался низенький палисадничек. С другой стороны к дому примыкал сарай, а входные сени были глубоко запрятаны во дворе. К ним вело обледенелое, словно погребенное в наметенных к нему кучах снега, невысокое, в две ступеньки, крылечко. Сюда и поднялся Василий, предварительно постучав короткими с определенными паузами ударами в затянутое снаружи морозным рисунком оконце, где размещался теперь дежурный пост единственного госпиталя вооруженного восстания. В тот вечерний час в поселке войска и полиция разрушали баррикады, стаскивали все в большие кучи и, обливая керосином, сжигали на огромных кострах.

Такие зловещие костры пылали в ту ночь по всему поселку.

А еще позднее занялось огромное зарево в том месте, где была народная столовая. Казаки подожгли ее в отместку рабочим. И она, сухая и ажурная, пылала высоким багровым пламенем с таким треском и так ослепительно ярко, что на улицах стало заметно светлее.