Григорий Ершов - Холодные зори

По поселку распространился слух, будто в столовку были согнаны бунтовщики и теперь они горели вместе со своей библиотекой, музыкальными инструментами, кассой взаимопомощи и народным театром.

Прибыв к месту пожара, рыжий брандмайор с кучкой уцелевших пожарников изредка поливали водой стены близлежащих домов, не давая распространиться жаркому пламени на поселок. Горевшая столовая была оцеплена казаками, и никого к ней не подпускали.

А в уцелевшем рекреационном зале школы, проникнув по черной лестнице на четвертый этаж, свежевыбритый, с нафабренными усами, в новом кителе, положив наган рядом с листом чистой бумаги на учительский столик, услужливо принесенный сюда, восседал пристав Борщев.

Перед ним на скамьях смиренно сидели монашенки и приживалки из пришкольной часовенки, что помещалась позади школы в пределах пришкольного участка.

— Заступник ты наш, ваше высокоблагородие, како страху натерпелась грешная со подругами, и не пересказать, — со слезами на глазах, стоя перед столом Борщева и держа большой клетчатый носовой платок перед носом, причитала игуменья Анастасия, тощая, морщинистая старуха в темном платке и темном одеянии.

— Попрошу ближе к делу, — нетерпеливо перебил словоохотливую монахиню пристав, достал серебряный портсигар, открыл было уже его. Однако, заметив осуждающий взгляд старухи настоятельницы, в сердцах сильно щелкнул крышкой и вновь спрятал его в боковой, карман кителя, выжидательно посмотрев на игуменью, затем на полицейского писаря. Старуха растерянно молчала.

— Имена бунтовщиков, адреса, — уточнил свою просьбу пристав и машинально потянулся рукой к нагану; вовремя заметив свою оплошку, резко отдернул руку, словно холодная сталь обожгла ему пальцы. Затем решительно вновь достал портсигар, сунул в рот папиросу, привстал и закурил от лампы, не приспуская фитиля. Так стало горячо лицу, что пристав невольно провел рукой по густым бровям и разгладил пышные усы, проверяя, не опалил ли их.

— Запишите, ваше высокоблагородие, Ваську Адеркина, электрика, что живет на Песках.

Заскрипело перо, усердно склонился над казенной конторской книгой щупленький, с маленькой, коротко стриженной седенькой головой полицейский писарь из вольнонаемных.

— Не мельтеши, мать Параскева, надо все по-христиански, а не абы как-либо, — огрызнулась вдруг игуменья. И снова быстро запричитала, как закипела: — Голубь, ваше высокородие, птица божья, небесная. Кто голубя кормит, оберегает и любит, тот истинный христианин. Не скрою, был средь баррикадников и сын уважаемого мастера с «электрички» Константина Никаноровича, коий доводится близким сослуживцем по армии самому начальнику Центральной электрической станции заводов и приятелем милейшей души христианину и инженеру Хорошеву Павлу Александровичу.

— О чем вы, мать Анастасия? — взорвался пристав.

— О деле я, о деле, ваше высокоблагородие. Нельзя такую душу истинно христианскую, пусть и малость заблудшую, пихать в общий котел бунтовщиков, нехристей и охальников.

— Объяснитесь, — только и нашелся пристав, чтобы хоть как-нибудь прервать поток слов, так и лившихся, словно плотина не выдержала — и заспешила, заструилась, разлилась ручьями вокруг долго сдерживаемая вода.

А игуменья подходила-таки к главной своей мысли.

— Сама, вот крест господень, — положила игуменья сухонькую руку на большой серебряный крест, и он словно вдавился в ее впалую грудь, глубоко уйдя в черные складки широкой и свисающей с ее узких плеч кофты, — сама видела, как полез сын христианский Василий за голубком, бившимся над пожарной каланчой. И достал и спас-таки тварь божью, отогрел и с чердака школы выпустил на волю. А кругом стреляли антихристы-баррикадники. Не убоялся пуль христианский сын. Не с такого списку этому начало вести. Пишите главарей бунта: Тихий Григорий Евлампиевич; сказывали мне, листы из губернии прямо к нему носили, на собрании цеховых он пошел супротив самого генерального директора и повел за собой иных.

— Не согласная с тобой, убей меня гром, не согласная, помилуй и не осуди меня, мать игуменья! — вскричала грузная рыхлая старуха. Во всем темном из дальнего темного угла она виделась приставу некоей рыхлой темной массой, разве что одутловатое бледное лицо и возбужденные, налитые кровью глаза свидетельствовали, что это сидит человек.

— Чё ты так, мать Евпраксия, чё так вдруг вздыбилась, поди сюда поближе, объясни его высокоблагородию. И я послушаю, — с угрозой в голосе сквозь зубы процедила игуменья.

И старуха вылезла на свет. Круглое, лунообразное и нездорово белое лицо ее, с отвисшими полными щеками и двойным подбородком, словно бы подобралось и уменьшилось в размерах. Были видны лишь большие, выпуклые водянисто-болезненные красные глаза и широко открытый беззубый рот. Старуха тяжело дышала, но не собиралась уступать даже самой игуменье.

— Живут они с Татьяной Архиповной у меня, отдельный флигелек во дворе сымают. Сам главный механик заводов зачастую гостюет у них, дружбу водит с начальниками цехов, старшими мастерами, самыми что ни на есть людьми уважаемыми — Ануфрием Родионычем, старшим из модельного, тем же Павлом Александрычем, главным заводским электриком, с Григорием Борисовым, инженером из конторы главного механика. Выпить человек любит, это верно, завсегда торчит в трактире на Шоссейной, свой столик держит, а на баррикадах, вырви мне глаза, его никто не видел. Дома он, хворает, сердечный, не выходит из своего флигеля.

Вот Гурий Кисин — тот иное дело. Это богохульник, сицилист, и на баррикаде за главного, видать, был.

Смущенный происшедшей пикировкой игуменьи со своими слугами господними, пристав решил не перебивать старух, а дать им выговориться. Он сидел и, скучая, слушал. Писарь старательно делал записи в конторской книге.

Постепенно список бунтовщиков, а среди них и главных зачинщиков, начал вырисовываться более четко и определенно.

Не считая Сочалова, Матушева, Кисина и Кочурина, в него попали с описанием их внешности и адресами более тридцати активистов баррикадных боев.

Крупно поспорили сестры Христовы еще об одной из кандидатур в этот страшный список. Речь шла о Марине Борисовой. Одни говорили, что видели ее не один раз на главной баррикаде и в школе. Другие рьяно ее защищали: «Пришла хроменькая, потому что готова была перевязать и казака и баррикадника, любого христианина. Из-за любви христианской пришла». Приводили в ее защиту и те доводы, что частную школу кройки и шитья имеет, брат на хорошем счету у начальства, живут на широкую ногу, не нищие какие, чтобы сломя голову на баррикады шастать.

Пришлось писарю пошептаться с приставом и выделить таких, как Тихий, Адеркин, Борисова в отдельный список для «доследования».