Иван Коробейников - Голубая Елань

Когда улегся смех после того как, чертыхаясь, Малушко перебежал к другой кучке людей, чтоб там снова что-нибудь сболтнуть, старческий голос сказал:

— А чё, мужики! Ладно ведь задумано — колхоз этот самый. Ежали бы все. Без разделу, без спону — все сообча. Вот, скажем, седни: будь бы все в колхозе, так и делить нечего. Берись за литовку — да и айда.

Говорил это, прислонясь к березе костоватым плечом, такой же белый, как береза, старик.

— Да из тебя, дед, косец. Песок сыплется. Не надо песочницы с собой брать.

Шутника оборвали.

— Ну ты тоже. Заткнись, коли зубы на месте.

Началась перебранка. Старик примиряюще сказал:

— Будя!.. Дележ, он сроду к нашему брату сухим боком ложился. Помню, тоже вот в одиннадцатом годе покосы делили…

Максим ходил от кучки к кучке и прислушивался. Той уверенности в своей правоте, которую вынес он, покидая колхоз, и которую оберегал все время, пока строился дом, теперь Максим уже не ощущал. Даже то, что он, как это было в прежнее доброе время, приехал на траводел на лошади и то, что посмеялись над Малушком, а не над ним, нисколько не утешало его. Только в одном месте он улыбнулся. Кто-то пустил забытый уже слух, что будут всех выселять. Было даже указано место: на Голубую Елань.

— Да-а! Это точно, — рассказывал один мужик. — Я сам-то не видел, а у пневцев кого хошь спроси — подтвердят. Бараки там уже строят. Агромадные. Каждый на двести человек.

— Сколько же бараков-то?

— Пять.

— Вот и враки. Да у нас от силы всех единоличников сотни две наберется.

— Со всего района соберут.

Весело возбужденный, как это с ним бывало всегда при траводелах, Саввушка Сорока всплеснул руками.

— Нет. Я те вот что скажу. Я те недолго скажу. Ково же там такая прорва народу делать будет?

— Из дыма веревки вить, — серьезно сказал кто-то.

Саввушка диковато уставился на всех.

— Да ну! Вот те только и есть… Натягай веревочку…

Ударил хохот.

— Порвется, Саввушка. Из дыма-то…

— Какой дым. Бывает, от Елани до Таловки не рвется.

Смех взметнулся с новой силой, как костер, в который подбросили сушняку. Здесь и Максим не вытерпел. Кто не знал незадачливую попытку Саввушки Сороки заняться углежжением? Собрал он как-то кучонок, выжег уголь, нагреб его в короб и повез в Таловку на базар. Дорогой уснул и не заметил, как затаившаяся в угле искра затравилась на дорожном ветру. Всю дорогу вожжой тянулся малый дымок, а когда Саввушка, уже подгоревший с одного бока, проснулся, то по оставшейся половинке короба бежали уже струйки огня, добираясь до санных вязьев, и Саввушке пришлось все это бросить, затоптать в снегу и на одних обгоревших санях без короба и углей вернуться домой.

Любит смешное русский человек и умеет смеяться заразительно, откровенно-добродушно. Умеет и едко, с издевкой. Над Саввушкой смеялись беззлобно. А недалеко Мирон Важенин пытался издеваться над тем, что, по его понятию, было худшим из пороков — над бедностью.

— Нет, из лентяка да из батрака не сделаешь доброго мужика, — говорил он. — Слыхал я. Вот какое дело было. Один мужик все по займам ходил. Ну вот, пошел он однажды к соседу. Дай-ка, говорит, соседушка дорогой, за ради истинного Христа, муки с пудик. Через неделю наживу, отдам. Сосед ни того слова — нагреб. Через неделю надо отдавать долг, а у мужика голо. Как тут быть? Пошел он тогда к другому соседу. Беда, говорит, выручай. Дай муки с пуд. По гроб жизни не забуду. Не дале как через недельку наживу, возверну. Что ж, добрый сусед — хлеба сусек. Дал и этот. Отдал мужик должок и рад-радешенек. Неделю на ухе спит да песенки попевает. А через неделю опять к первому соседу. Так и так, значит, выручай. Ну, сосед видит: вроде мужик, хоть и голь рваная, а своему слову верен. Опять навешал. Снес мужик этот пуд второму соседу, а сам на квас, на воду и живет себе — в ус не дует. И стал он так ходить от соседа к соседу каждую неделю. Подошли таким манером петровки. Всякая дрянь из земли полезла. Набьет мужик брюхо — и все ему нипочем. И стал он забывать про должок. Тот, кому он должен, не стерпел. «Ты чего, — говорит мужику, — должок не несешь?» А мужик головой вертит. Вроде бы я не я и лошадь не моя. Сосед сурьезничать. «Муку ты у меня брал?» — «Брал». — «Почему не несешь?» — «А я ее Макару отдал». Это, значит, второму соседу. «Зачем?» — «Как зачем? Так я же у него брал, чтоб тебе долг отнести». — «Ну, а у меня-то ты для чего брал?» — «Фу-ты, господи, какой бестолковый. Да затем, чтоб ему долг отдать. Полгода почитай с вашим проклятым пудом мучаюсь. Надоело! Перетаскивайте сами».

— Ха-ха-ха-ха!

— Так и сказал?

— Так и сказал. От их добра дождешься…

— Ну, ловкач!

— Молодец. Отколол!

— Ой, умру! Держите меня…

Нечего делать, Мирон тоже улыбается. С подковыркой хотел побасенку рассказать, а теперь видит: опростоволосился. И рад не рад, что вон Батов на выездном жеребце подкатил. С ним Антипа и Василий Цапуля. Все внутри словно перевернулось. «Вот кто нынче на конях-то разъезжает…»

Батов был необычайно весел. Пружинисто выпрыгнул из ходка и поздоровался громко, как на смотру.

— Здравствуйте, товарищи!

Его окружили. На приветствие отвечали по-разному.

— Будем здоровы, товарищ председатель!

— Здравствуйте, Андрей Петрович!

Кто просто кивнул головой.

Саввушка Сорока протискался вперед, протянул руку.

— Просим милости! Я те вот недолго скажу…

В голове Мирона мелькнула злая мысль: «За рукав да вывести!» Но он постарался изобразить на своем лице чистейшую доброжелательность и, когда увидел, как Батов пожал Саввушкину руку, громко, чтоб все слышали, сказал:

— Рабочий класс трудовому крестьянству — первейший друг.

Он ждал, что Батов повернется в его сторону, заинтересуется, но тот жал еще чьи-то руки, оживленно разговаривая. Потом Мирон услышал.

— Что же, товарищи! Времени, безусловно, много. Приступим к траводелу.

В это время появился Спиридон. Он так же, как и его тезка Малушко, скоро забыл наказ брата. Еще дома для храбрости хватил стаканчик из бутылочки с первачом, остатки захватил с собой и здесь, пока ждали Батова, крадучись прикладывался. Теперь он был не то что пьян, но крепко навеселе. Заступив Батову дорогу, выкатив белки, он нацелил ему в грудь прокуренный, будто йодом смазанный палец.

— Извиняйте. Нам што-то непонятно. Это ты хочешь делить траву? Так я тебя понимаю? Или, быть может, не так? А?

Антипа попытался плечом оттеснить Спиридона. Но тот уперся, как бык.

— Ты, коновал, меня не трожь. Тебя я знаю как облупленного. Ты мужик, я мужик, а вот он ра-аббочий. И хочется мне знать, — Спиридон свирепо сверкнул на Батова глазами, — косить умеешь? А?!

Батов улыбнулся.

— Умею.

— А вот врешь. Не умеешь. Мужики! Могет человек траву делить, ежали он литовку в руках держать не умеет?