Иван Коробейников - Голубая Елань

— Похоже, — сдержанно согласился Антипа. — Только ты широко захватываешь, и под валком у тебя непрокос. Да и валок неровный. Литовочку проводи подальше, прижимай на пяточку и не заторапливайся. Торопыга какой. Так ты скоро ухлопаешься. Ходи не то штобы прямком, но и не нагинайся шибко. Вольно ходи. Да-ко я еще тебе покажу.

— Нет, нет! Я сам, — запротестовал Андрей. Он прошел еще несколько оберушников. Получалось совсем хорошо.

— Ну вот! Видал? А ты мне мерина приплел. Власова. Чего же тогда его в председатели себе не выбирали?

— Обиделся?

— Нет, обрадовался. Теперь у меня, на случай, замена есть… Безусловно.

— Ну, ладно, ладно, не сердись. Давай отдохнем, — думая, с чего бы начать свой «сурьезный» разговор с председателем, предложил Антипа.

— Давай.

Сели на взбитый валок травы. Закурили. В свежем воздухе поплыл синий дымок.

— У меня рука легкая, — хвалился Антипа. — С моей выучки завсегда косари выходят первой статьи.

Батов молчал. Опрокинувшись навзничь, он жевал травинку и смотрел в небо на белые неподвижные облака и парящего около их кромки черного коршуна. Коршун, еле заметно выгибая распластанные крылья, то широкими кругами поднимался все выше и выше — тогда казалось, что он сейчас залетит за облака; то, сваливаясь на одно крыло, косо скользил к темному лесу по ту сторону Кочердыша и там, тяжело взмахнув крыльями, снова начинал набирать высоту…

— Эх, до чего же хорошо! — не вытерпел Андрей. — Силу я теперь в себе чую прямо богатырскую. Так бы вот взял всю землю на руки и понес.

Антипа усмехнулся.

— Ишь ты! С чего бы это?

— Нет, верно. А гумно это я сегодня до обеда выкошу. Безусловно. Слово даю, что выкошу…

— Бывает…

— Не веришь? — Андрей приподнялся на локте.

— Зачем не верю?

— А почему смеешься?

— Да так. Бывальщину одну вспомнил. Желаешь — расскажу.

— Расскажи. — Андрей снова устроился поудобнее и приготовился слушать.

— Жил у нас в деревне мужик, — начал свой рассказ Антипа, — и звали его Андреем. Да нет, нет. Ей-богу, Андреем, — поспешил он заверить, видя, как Батов сплюнул травинку и недоверчиво покосился в его сторону. — Звали его Андреем и величали Андреевичем. Андрей Андреевич, значит… Ну вот. А жена у него Луня была. Полное имя Лукерья. Ничего бабочка: товарненькая и из себя аккуратненькая. Жили они в согласии и в полное свое удовольствие годов десять, а может, и того больше. Ну, в общем, не молодые уж были. Только вдруг этот самый Андрей заскучал. Ходит задумчивый весь и даже вроде как будто незрячий: по улице прямо на человека идет, и походка как с похмелья… Да-а. Заметила за ним жена такое дело и в заботу впала. Дело-то в аккурат по весне было, погодье сырое, лихоманкам самое раздолье — долго ли до беды… Теперь-то, известно, не верят, говорят, будто от комаров эта срамота разводится, и зовут ее моролия, потому что до сих пор от нее много народу вымирает, ну, а тогда их двенадцать сестер насчитывали. Попробуй тут разберись в них… А с Андреем и того дело канительнее: прискалась-то к нему тринадцатая.

— Это как, то есть? — приподнялся на локте Андрей.

— А так. Андреев сосед в большое промежговенье привез к себе в дом молодую жену. Стала та по соседскому делу к Лукерье забегать. Подружились. То у нее одно заделье, то другое. Бабьих-то заделий, известно, черту на закрошках не унести. И все у них тары да бары. Ну, и Андрей, бывает, когда с ней словом перекинется, однако без всякого антересту. А тут весна приспела. Лед на озере разбило, на свежую воду рыба пошла. Сидит как-то Андрей у плота в бату [22] Бат — долбленая лодка. , рыбу из сетей вытрясает. Откуда ни возьмись — соседка. Заявилась на плот рубахи полоскать. Парная: прямо от корыта… А в каком виде бабы над корытом стоят — известно, тебе говорить нечего. Андрей как глянул на нее, да так и обмер. Сидит — и рот нараспашку. Соседка заслонилась портяными мужними штанами, а глаза смеются. Да и как тут не засмеяться: раззявил мужик рот, рыба у него из бата сигает, а он и не видит ничего… С того все и началось. Начал Андрей вокруг соседки круги делать… — Антипа покосился на Батова. Тот сидел и звонко перекусывал жесткий стебель пырея. «Ага, доходит, — подумал Антипа. — Ужо я тебя допеку». — И продолжал: — Начал, значит, Андрей вокруг соседки круги делать. Ну, делает он круги вокруг нее и делает, а она ничего — будто не замечает. Тут с ним эта болезнь и приключилась, осатанел мужик. Дурная кровь в нем взыграла, значит, товарищ председатель.

— Ну, ты того, Антипа Иванович… Начал о здравии, а сводишь, смотрю я, вроде как бы за упокой… — Андрей, делая вид, что у него пропал к рассказу всякий интерес, лег и отвернулся.

А Антипа как ни в чем не бывало продолжал:

— Да-а… Так вот, ударила, значит, Андрею в голову дурная кровь, и пошло у него все в работе кось-наперекось. Луня причину болезни ищет, а соседка как ходила, так и ходит. И стало Андрею казаться, что вроде бы и она… Да ведь их лешак поймет. Женское сословие на это дело шибко тонкое. У них и «да» и «нет» в одной цене ходит. Однако стал Андрей искать случая, чтобы, значит, один на один встретиться. А тут вскорости сосед по какой-то надобности в отлучке оказался. Андрей, долго не думая, шасть к молодке. Ну, много он с ней разговоров не разговаривал, дело-то не девичье, взял да и выложил все начистоту. Так, мол, и так, и как бы, значит, нам встречу поиметь и всякое такое протчее и тому подобное. Тут соседка круть-верть — видит суть дела сурьезный оборот принимает — и отвечает ему: «Я, — говорит, — подумаю. Мужик у меня уехал надолго». Словом, дня через два посулила ответ дать. Насилу Андрей эти два дня скоротал. Встретились они через два дня в переулке. Она и шепнула ему: «Купишь платок бухарский шелковый, куда ни позовешь, хоть на край света, пойду, потому, — говорит, — я к тебе тоже склонность имею». — «Зачем на край света? — говорит Андрей. — Приходи к нам на гумно в овинную яму. Через три дня с платком буду». Да в тот же день и укатил в город. Лукерье сказал, что за литовками поехал: покос, дескать, на носу. Все лавки в городе обошел, литовок этих набрал — на всю деревню хватит, а вот платка бухарского никак найти не может. Хоть ты тут волком вой, хоть козой играй. А без платка как вернуться? Сам понимаешь. Да, слава богу, знакомый человек надоумил: к цыганке одной направил. Андрей со всех ног туда. Денег он той цыганке высадил — не приведи господи и помилуй — на целую корову. Но зато уж платок был! В глазах мечется. Одно слово: пожар! Пригнал он домой в аккурат на третий день вечером. Травы даже дорогой коням не накосил — торопился. Так парных и выпустил на поскотину, а сам скорее под крышу на одер, спать ложится. Луня спросила: «Чего не в дом?» — «Жарко», — говорит, а сам в изголовье щупает: тут ли, дескать, платок, не потерял ли. Насилу дождался, когда жена в доме управилась, когда луна спряталась, когда люди по улице бродить перестали. Наконец все стихло. Встал он потихоньку, полушалок в карман — и чуть не бегом на гумно, к овинной яме. Не успел спуститься — обняли его за шею горячие руки любушки, и пошло у них тут милование да целование. «Ну, — думает Андрей, — вот это любовь так любовь! Вот она какая!» Вроде бы никогда с ним такого и не было. «Завтра, говорит, опять приходи. На платье куплю, не пожалею. Самого лучшего канифасу». Пришел домой — и сам не свой. Будто огнем его опалило. Не спится ему и не лежится. Взял он тогда литовку — и на гумно, и принялся он траву полоскать — только свистит. Ног под собой не чует — косит. Отколь сила взялась! Так же вот, как ты, всю землю бы на руках поднял. Солнцу только всходить, а у него глянь — все гумно выкошено. Пошел он на плот, умылся и домой… Ну, думает, хозяйка моя теперь отстряпалась и сном божьим не знает-не ведает, где ее муженек ночку коротал. Заходит в избу — шаром покати. Печь не топлена. Котенок сидит на столе и из опрокинутой кринки молоко лакает. Он в горницу, а Луня лежит на кровати, разметалась вся, спит, и рядом на подушке бухарский платок лежит. У Андрея в глазах потемнело. «Лукерья, — кричит, — что это такое?» — «Ой, как ты меня напугал, Андрюшенька! — полого так, будто спросонья, говорит Луня. — Чего, миленький?» — «Я тебя спрашиваю, что это такое?» — рванул Андрей платок. — «Господи! Да ты што, заспал, что ли? Или не здоров? Думала же я еще вечор: с лихоманкой со своей под крышу ложишься спать… Да сам же ты мне его ночесь в овинной яме подарил. Тоже с хвори, что ли, такую моду взял! Будто дома нельзя этого сделать? Чудно!»