Иван Коробейников - Голубая Елань

Андрей, как был, хлоп на лавку и голову захватил. Долго так сидел, а потом и говорит: «Верно, верно. Было такое дело. Ведь вот как я с теми литовками проклятыми умаялся — из памяти вышибать стало». И опять замолчал. А после того добавил: «А то, что в овине было, так ты, Луша, никому ни слова. Ладно? Слыхал я, что хлеб едреньше с такого овина бывает». А Луня ему только и сказала в ответ: «Да дружба крепче. То-то, миленький…» На том и разошлись.

И что ты думаешь, купил ведь он-таки ей на платье — самого лучшего канифасу купил… А к соседке… как рукой сняло. Хоть и бегала она к ним по-прежнему по всякому заделью. Жил Андрей с Лушей после того душа в душу. А годов этак через пять Андрея кони убили: разнесли, ударили об сосну головой — и насмерть. Могутный был мужик, а вот поди ты… — Антипа с сожалением развел руками.

Давно высох пот на лице Андрея. Все оно пылало сухим румянцем. Потухла папироса в уголке твердых губ.

— Ну и мастак же ты, Антипа Иванович, притчи рассказывать, — с хрипотой в голосе, наконец, произнес он.

— А я тебе и без притчи скажу: не с того конца хомут одеваешь. Не крути девке голову. Поезжай-ка ты на Истошное, поломай там себе хребет, а после того тебе да и колхозу одна голимая прибыль. Не знаю я: может, промеж вами ничего и нет, а только вы друг на друга в два глаза глядите, а на вас во сто глаз. Молчишь?

— А что я скажу?

— То-то. Говорить тебе, понятно, нечего… С Лизаветой-то Миколаевной у тебя как?

— Что как?

— Ну, промеж себя ладите? Или как?

— Кабы не ладили, не жил бы… Любит она меня…

— Лизавета-то?

— И Лиза… И она…

— Она, она! А ты-то как?

— Не знаю.

— Ну, это не резон. А что касается Авдотьи… На каждое чихание не наздравствуешься. Конешно, был бы ты у Серафима в Ключах монастырским настоятелем — дело другое, а председателю правления — не к лицу румяна. Опять же: кому другому не сказал бы, а тебе… Мужик ты стоющий.

Андрей долго и тяжело молчал. Потом тихо сказал:

— Спасибо за урок, Антипа Иванович. Только ты не думай. У меня еще голова на плечах. И худого я ничего не сделал и не сделаю.

А через минуту еще тише спросил:

— С ней ты ничего не говорил?

— Как можно! Да нешто я не понимаю? — с трогательной теплотой в голосе ответил Антипа. — Девка она неизбалованная, и говорить с ней на таком вот, как примерно с тобой, мущинском языке это все равно, как в карманные часы пешней лезть… Давай-ка закурим еще твоих сладеньких.

Курили молча, каждый думая о своем.

— Сознайся, Антипа Иванович, — наконец спросил Андрей, — придумал ты всю эту историю с Андреем Андреевичем?

Антипа ответил не сразу. Он внимательно смотрел на Андрея, будто пытая: ну, а тебе как лучше, — придумал или взаправду? И, видимо, решив про себя, твердо ответил:

— Нет, Андрюша, не придумал. Правда это. Да в жизни-то ведь, мил человек, мало ли чего не бывает. На человеческом-то веку покрутишься на холке и на боку. Другой раз и не придумаешь, как оно обернется. Урок жизни, брат, он самый верный урок. Ну, а теперь давай попрактикуйся еще. Дурную-то кровь это здорово полирует.

Поднимаясь в гору, Антипа обернулся и долго стоял, любуясь, как размашисто и споро косит Андрей. Хороший мужик! Приложив к прокуренным усам заскорузлые ладони, Антипа зычно крикнул:

— Э-эй! Андрей Петрович! Я зайду к Лизавете-то Миколаевне, скажу ей, чтоб она паужну [23] Паужна — ранний деревенский обед. тебе покрепче приготовила. А то ведь ты тут такой аппетит нагуляешь, что тебе только подавай.

Андрей махнул рукой. Жест его говорил: «Эх и плут же ты, Антипа Иванович!..»

Сам зная, какой он плут, посмеиваясь своей выдумке и хорошо состоявшемуся разговору «всурьез и начистоту», Антипа миновал узкий переулок и вышел в Забегаловский край, где стояла его покосившаяся избенка. Он все еще продолжал улыбаться, не подозревая о том, какие беды и огорчения поджидают его дома. В дверях избы стояла Любава и в горькой ярости слепо теребила концы гарусного ядовито-зеленого пояса.

В воскресенье с утра в Малиновом овраге около Спирина болота стал собираться народ. Этот траводел не походил на траводелы прошлых лет. К условленному месту подтягивались в одиночку и группами пешим ходом. Колхозники потому, что лошади у них были на общем дворе, а единоличники по дипломатическим соображениям: «По нонешным временам вылупаться нечего». Даже Влас Важенин, страдающий одышкой, притащился на своих двоих, опираясь на шишковатый осиновый батожок. Один Максим Базанов прикатил на лошади.

— Чё не парой? — попробовал съязвить Спиря Малушко.

— Потому что ботала нет. А без звону что за пара. — Без тени улыбки ответил Максим, но ответ его вызвал веселое оживление в толпе.

— Что, выкусил!

— Ха-ха-ха!

— Крыть нечем!..

Малушко поспешил скрыться. Все дело было в том, что младшего Спиридона за его болтливость на деревне звали «боталом».

Часам к десяти в Малиновом овраге образовался целый табор. Кто валялся на траве, кто бродил по лесу, по-хозяйски оценивая каждую березу, как, например, Влас. От дальней пешей дороги, от жадности и опасения, что ему дадут мало травы или плохую, его мутило, но он все равно не мог пройти мимо дерева, чтоб не найти ему практического применения. Хороши есть кривули на колеса! А вот береза, как свеча. Ошкури ее — и оглобля готова… Ого! А это что? Развилка-тройчатка. И все три рога, как один! Вилы можно сделать — копну поднимай. Заметить надо… И еще тоскливее на сердце у Власа. «Токо обрежут, мать честная. Непременно обрежут. И вилы ни к чему…»

Подбирались артельки. Сидели. Курили. Разговаривали о разном.

— Ране тут, в Малиновом овраге, малины было пропасть.

— Ноне не видать. Вытоптали все.

— Помню коего-то года…

— Ранешное чё споминать.

— Не говори, кум.

— Ишь ты! Коим ранешное-то по гроб жизни помниться будет.

Разговор неприметно сворачивал на заботы текущего дня. Кто-то горестно вздыхал.

— Ох-хо-хо! Как вот травку ноне разделят? Может, дадут стоко, что последней скотинки лишишься.

— Все могет быть. Потому вредительство скрозь пошло.

Это вступил в разговор Спиря Малушко. Наказ Мирона — держать язык за зубами — он помнил только пока был в бане. Не обескуражил его и ответ Максима. Наоборот, нестерпимый зуд словоблудия охватил Малушка.

Он продолжал:

— Пить дать — обрежут. Допекут, как картошку, и рубашку снимут.

— Кто снимет? — спросил Калюжонок, оказавшийся поблизости. Малушко растерялся и промолчал.

— Ну кто? Снимет-то, спрашиваю, кто? — допытывался Калюжонок.

— Кто, кто… Головокружители… Вот кто…

— Головокру-у-ужи-и-и-ители! — Калюжонок сунул Малушку под самый нос свой здоровенный кулак. — А хочешь, я тебя сейчас…