Иван Коробейников - Голубая Елань

Мысли Батова были далеки от всего, о чем говорил Антипа. Раздражали незнакомые слова: трехгранка, подсолонок, визиль. Мелькнула было мысль: записать надо и спросить у Карева о кормовых качествах этих трав, — но он тут же забыл об этом. Думал: где же Дуня? Что с ней? Почему она не идет?.. Прислушивался к каждому шороху. Антипа продолжал рассказывать о том, как они порешили с Цапулей и что для этого надо сделать, чего не хватает. Он как раз говорил о том, что вот косари не подобраны — их давно подобрать надо; литовок не хватает, оселков нет и еще чего-то, как Батов вдруг встрепенулся.

— Почему нет? Ах, да! Ну, ну! Правильно. Хорошо. Хорошо…

Антипа обиделся.

— Хорошего мало, товарищ председатель. Я тебе доклад читаю, литовок, говорю, оселков нет, а ты — хорошо.

Действительно, было непонятно. Все смотрели на Андрея с недоумением. Он сделал усилие, и самообладание снова вернулось к нему. Выручила чистая случайность. Он вспомнил о косах.

— Так я о косах тоже и говорю, — сказал он. — Косы и бруски как раз есть.

Сообщение Андрея о покупке на деньги, полученные на строительство фермы, кос, брусков и постромок, приняли по-разному. Калюжонок, заинтересованный в строительстве, — он должен был строить ферму — заметил, что это непорядок: деньги бросать куда попало; Антипа же высказал одобрение, хотя и был огорчен тем, что доклада, каким он его представлял, у него не получилось.

Дуни все не было. Батов встал.

— Словом, все ясно, все, безусловно, понятно. Будем косить.

— А где? — вырвалось у Антипы.

— Да, где? — повторили за ним Миша Фролов и Семен Шабалин. — Если единоличники не косят еще, так дождемся, что начнут косить.

— Не начнут. А и начнут — не велика беда. Сегодня у нас какой день?

— Четверг, — сказала Нина.

— Ну вот. В воскресенье будем траву делить.

— Без землеустроителя?

— Без землеустроителя.

Весь этот разговор происходил уже на улице. Идти Батову было дальше всех. Оставшись один, он в раздумье прошел еще дома два, затем решительно повернул и темным переулком вышел к избе Никиты Сыроварова. Два крошечных окна избы, выходящие на кочердышский простор, слабо светились. Батов поднялся на шаткое крылечко. Даже в темноте он чувствовал, как лицо его заливает краска стыда и гнева.

«Нет! Безусловно, ни к черту я не годный председатель! И куда я гляжу? Да это не крыльцо, а убийство одно. Безусловно, убийство!»

Он постучал. Прислушался. За дверью раздавались методичные удары молотка. Сначала легкий удар, затем короткий сильный и после короткая затухающая дробь. Между ударами улавливалась тягучая однообразная песня вполголоса. Нечего было и думать, что кто-то услышит его. Батов открыл дверь. Достаточно было одного беглого взгляда — так мала была изба, — чтоб убедиться, что Никита дома один. Он сидел на низенькой седулке. Перед ним на лавке теплился сальный огарок, валялись колодки и кожаные заготовки. Он медленно повернулся и слепо из-под очков посмотрел на вошедшего.

— А-а… — В голосе старика Андрей уловил разочарование. — Я думал, Дуняха.

— А ее нет дома? — спросил Батов, хотя в этом не было никакой необходимости.

— Так она же к вам на какое-то правление ушла. Да ты чё стоишь? Проходи, — продолжал Никита, видя, как неудобно пригнулся под полатями председатель. — Проходи, Андрей Петрович. Гостем будешь. Не в частом бывании-то.

Никита сгреб колодки на лавке в одну сторону, а свечу поставил на стол.

Оставаться было незачем, но и уходить неудобно. Да если бы даже Дуня и была дома, зачем он, собственно, шел?.. Мучительно обдумывая, чем объяснить свое посещение, и холодея от мысли: где же все-таки Дуня, Батов прошел и сел.

— И ночами работаете? — не зная, что сказать, спросил он.

— Как же, надо…

На левом колене Никиты лежал сапог. Никита посмотрел на него, потянулся правой рукой к молотку, но спохватился, не взял его и даже сапог сунул под лавку. Воцарилось неловкое молчание.

— Закурить у вас можно? — спросил Андрей.

— Отчего нельзя? Можно.

Андрей закурил. Протянул пачку папирос Никите.

— Курите.

— Спасибо.

Никита взял пачку, потряс ее над ладонью, искрещенною черными полосами. Выкатилось две папиросы. Одну он взял в рот, а другую, подумав, положил на лавку.

— Про запас оставлю, — обнажая беззубые десны в какой-то виноватой улыбке, сказал он.

— Пожалуйста! — И вдруг Андрей придумал, что сказать. — Дядя Никита, а я к вам вот зачем зашел. Избенку у вас подремонтировать надо. Крылечко вон шатается совсем. Плохо ведь так-то, безусловно.

— Да надо бы, только мы жители-то… Мне не под силу, а та девка, где ей.

— А вы не беспокойтесь. Колхоз сделает… Я подошлю кого-нибудь. — Батов встал. — До свидания.

Уже отойдя шагов двадцать, он услышал, как стукнули доски шаткого крылечка. Оглянулся. В просвете двери промелькнула знакомая фигура.

Она!.. Батов облегченно вздохнул.

«А крылечко им надо починить. Обязательно починить…»

Придя домой, Антипа после долгих и по-прежнему тщетных усилий развязать злополучный пояс решился на крайность. Чертыхаясь шепотом, чтобы не разбудить Любаву, весь потный от злости и волнения, он нашарил на полке большие ножницы, которыми три дня тому назад обрезал конские хвосты и для этого наточил их, и с хрустом перестригнул пояс у самого узла.

— Вот тебе и вся храмовая музыка! Полная ликвидация религиозных рассудков!..

Подержав в руках концы, он свил их в клубок и через брус закинул на полати. Испытывая блаженное чувство свободы, выпил целый ковш воды и примостился на скамейке, положив под голову свою овчинную шапку…

Сон не приходил. Антипа ворочался, вздыхал.

«Ну, будет мне завтра баня с парным веником, — рассуждал он. — Зря погорячился! Как ни говори — пояс гарусный. На худой конец старик Фролов за него не менее как рубль серебром выложил. Да это бы куда ни шло: деньги николаевские. И черт с ними, ежели они прахом пошли. Самое главное: Любаве отцовская память. Опять же — пояс такой теперь не скоро найдешь. Гарусный и с наборным узором. Оно, конечно, можно сшить, и дратва у меня, кажись, где-то валялась, но ведь разве Любаву проведешь! Ни в жись! Углядит! Беспременно углядит. И окаянный его знает, почему это бабы такие зоркие куда не надо и ко всякому барахлу до смерти прилипчивые. Ко всякой то ись собственности ужастно привязанные. Собственности этой в них, скажи, как пехлом напехано. Мне вот она — что есть, что нет — собственность эта самая, а Любава за пояс теперь мне весь лен перепилит. Хуже, чем за кобылу. И дернуло же меня связаться с ним! Да тут, если до тонкости разобраться, больше всего Батов виноват. Расстроил он меня до бесконечности. Допустимое ли дело! Тут такая кутерьга [21] Кутерьга — кутит, метет, в смысле: беспорядок. , что, скажи, как по ножовому обуху ходишь, работы навалилось невпроворот, а он на поди: взыграл, как кот по весне. Эх, Андрюха, Андрюха! Да у тебя же своя — золото, а не баба! Я вот около своей Любавы все, как возле пороха, хожу, а такую, как Лизавета Миколаевна, на руках бы носить. И чего тебя на сторону потянуло? Баловство одно! Правда, Дуняшка — девка не глупая и собой не осевок какой в поле, да только с какого конца бабу ни возьми — все они из одного теста вылеплены. Не молоденький — пора бы уж знать. Это вон Колька Базанов за своей кралей, как сосунок, ночь-ноченскую ходит, а днем его никуда не пошлешь: все у него негодно выходит. Так на то он и Колька Быза, а тут голова всего колхоза. И опять же никто за Колькой не вяжется, а тут… Людская-то молва, что морская волна: захлестнет — и волоски не всплывут. И то уж вон Шимка болтает… — Антипа плюнул. Он плохо верил злому языку болтливой бабенки, но в том, что «промеж председателем и фермеркой узелок завязался», он и сам теперь не сомневался. — Эх ты-ы! Надо же такое дело!.. Да и то сказать — удивительного немного. Мужичок, что соколок: у любой кукушечий поклюет в макушечке. Смолоду-то и я маху не давал. А они все рядом, все рука об руку. А оно все больше бывает так: клюнул соколок, да и угодил в силок. А Андрей — человек казенный, и более того, партейный человек. Совсем непорядок. Она же, вражина, Шимка-то, тоже неспроста раздувает кадило. Алешу вон спехнули зимусь. Человек еще холостой. А тут… э-э, да што там и говорить! Не пойдет такое дело, товарищ председатель, никак не пойдет! И как тебе ни совестно будет, как ты там ни сердись на меня, а я с тобой поговорю по данному вопросу всурьез и начистоту. Это тебе не пояс, что раз — расстригнул его, и на вот тебе: растелешался… Нет! Совсем даже нет. Хотя и за эту гарусную гидру мне, наперед чувствую, выволочка будет, и крепкая…»