Иван Коробейников - Голубая Елань

— А может, как бывало, туесок захватить на траводел? — спросил Спиридон.

— Дурья башка! Не вздумай сам явиться хмельным, — цыкнул Мирон, зная, как падок Спиридон на выпивку. Его поддержал Влас:

— Не надо! — Его больше всего пугали расходы. И в прошлые годы после траводелов он неизменно сокрушался: «Не дешево сенцо-то! Вон сколь вылакали, аспиды. Прорва, прости господи. Чисто прорва!..».

Малушко ухмылялся, потирал бока. Хорош квас у Натальи! Из-под сусла… Ишь Влас тянет и тянет, как клещ, надулся. Журчит уже под ним…

— Вот так вот… — Кудлатя бороду, Мирон стал натягивать рубаху.

Расходились по одному.

«Хитрит Солдат, — думал Влас, мучаясь квасной отрыжкой. — Умен, да в свой карман. Ему и от отца перепало, не то что мне. Меня старик выделил с одной лошадью, а Мирон пришел со службы, двух лет не прошло, представился батя — всему наследник. И с Осолодковым они дружки. Дружки! Да-а… К такому дружку тоже без красненькой и соваться нечего. Ох-хо-хо!..»

Туго копились у Власа красненькие, и расставаться ему с ними было горше смерти. Да что там красненькие! Влас готов был тащить в свое хозяйство все, что ни попадет. Обрывок веревки, ржавый гвоздь, стершуюся подкову. Не брезговал подбирать и то, что плохо лежало. А потом хозяина же и корил:

— Прибирай. Не бросай где попало…

А однажды подвела-таки жадность Власа. Людям досадил и себя обрек на посмешище. Случилось это в год его женитьбы. В голодном тысяча восемьсот девяносто первом году пошел из Застойного обоз за хлебом в Златоуст. Была у старшего обоза на это от земства подорожная. Поехал с обозом Влас. Получили они хлеба сколько полагалось и наутро должны были тронуться в обратный путь. А Влас днем еще заприметил под навесом около склада, в котором отпускали зерно, ворох овса. Только чудной какой-то овес: зерна усатые и черные.

— Чегой-то овес у вас какой чудной? — спросил Влас у проходившего рядом рабочего.

— Какой овес? — удивился рабочий.

— Да вот, — указал Влас на ворох.

Рабочий улыбнулся.

— А у вас такой не растет?

— Нет.

— О-о! — рабочий сделал серьезное лицо. — Этот овес особой породы. Дорогой. Называется он овсюгом, по-благородному.

— Чем же он дорог? — поинтересовался Влас.

— Тем, что сеют его только один раз. А родится он подряд каждый год. Без конца. Да еще чем дальше, тем больше.

Рабочий, завидев, что к ним подходит весовщик, поспешил уйти. А у Власа так все и закипело внутри. Как бы фунтиков десяток того овса прихватить. Днем ему сделать это не удалось. Тогда ночью, когда были уже увязаны воза, Влас с риском быть пойманным пробрался к заветному вороху и сколько мог горстями насовал поверх пояса между зипунам и рубахой. Ох и надрал его за дорогу этот благородный овес! Только все беды были еще впереди. Посеянный на парах, он поднялся раньше всех хлебов, но убрать его Влас не сумел. Пришел с серпом, а метелки пустые. Огорчился Влас, да утешил себя надеждой, что новый овес и на другой год вырастет. Так оно и случилось. Через два года с полосы выжило Власа. Да мало того — за версту на других наделах этот, на поверку никуда не годный, овес появился. Мужики дивились:

— Да летает он, что ли? — И прозвали его «полетаем».

Долго не знали, откуда такое зелье появилось, а потом, когда узнали, хотели побить Власа, да подумали: слабый с сильным не тянись, бедный с богатым не судись. Тем и утешились, что посмеялись над Власом. Только смех не чад, глаза не ест. А вот теперь как быть?!

Влас стоял около ворот своего дома. Банный жар прошел. От мокрого белья было прохладно. Зубы начали выстукивать, присекая слова молитвы:

— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…

Довольный осмотром (лучшие покосы стояли нетронутые), Антипа вместе с Цапулей на закате вернулся в Застойное. Расстались они около церкви. Цапуля, озадаченный всем происшедшим с ним за этот день, неторопливо побрел домой, а Антипа прошел на Власов плот — лучший берег Кочердыша, где целыми днями плескалась детвора. Сейчас берег был пуст, открытое плесо спокойно. Антипа снял рубаху и вымылся до пояса. Дома надел другую рубаху, правда, не новую — на левом плече красовалась яркая заплата, — но чистую, самую лучшую, какую он надевал только по праздникам.

— Куда это ты выряжаешься? — поинтересовалась Любава.

— На заседание, — с достоинствам ответил Антипа.

— Куда-а-а?

— На заседа-а-ние-е. Русским языком тебе говорят. Ну, на совет, как, значит, косить будем.

— В доброй-то рубахе?!

— А ты как думала? Ты бы вот еще опоясаться дала мне чего-либо.

Антипа намекал на гарусный пояс. На тот самый гарусный пояс с наборным узором, который остался Любаве от ее покойного отца и который он в минуты Любавиного расположения надевал раз или два в исключительно торжественных случаях их совместной жизни.

— Ладно. Сходишь так. Парижан какой выискался, — ответила Любава, делая вид, что не поняла намека.

— Экая ты! Да что я, басурман какой?

— Вон веревочка — подвяжись…

— Веревочко-ой! — Антипа не вытерпел. — Дура ты, как я посмотрю. Пояса пожалела. Да ты знаешь, куда я иду?

— Знаю. В правление табак жечь…

Глаза Антипы потемнели.

— Эх, ты-ы! — с горечью произнес он. — Табак жечь!.. Да ты знаешь ли, кто я сегодня? Докладчик. — Он нараспев внушительно повторил: — До-окла-адчи-и-ик! Понятно или тупо? Да мне революция не простит, если из-за какого-то паршивого пояса авторитет докладчика уроню.

Теперь не на шутку разобиделась Любава.

— Это гарусный-то пояс паршивый?! Да покойный тятенька его только в храмовые праздники надевал…

— А у меня что, по-твоему, сегодня? А? Что? Что, я тебя спрашиваю? Да у меня, может, сегодня самый что ни на есть день Хрис… Тьфу!.. Самый политический день, а ты… Э-э! Да разве ты понимаешь…

— Ну, ты уж ладно, ладно! — смягчилась Любава. — Думаешь, мне пояса жалко? Да мне… от народу как бы осуду не было. По будням, скажут, таскает…

Она полезла в сундук. Под тряпьем на самом дне нашла зеленый гарусный пояс и сама повязала его на мужа, стянув концы каким-то замысловатым узлом. Отойдя, посмотрела теплым взглядом и сокрушенно вздохнула:

— Шаровар-то вот у тебя поновее нет…

Антипа заморгал глазами, как перед пламенем костра, сказал беспечно:

— Ничего. Я стёгна-те за столом держать буду.

До самого правления Антипа шел именинником. По-своему любил он свою крикливую жену. Судьба свела их, когда Любава распочала последний десяток бабьего века, а Антипе стукнуло сорок. Явился Антипа в Застойное после бегов бобылем, поломанный, покрученный, изведав жизнь с самого ее сухого угла. Да и Любаве, видать, было не слаще. После войны мужиков по пальцам пересчитать. Не дурная собой, работящая Любава оказалась в «вековушках». Бедовала со старухой-матерью. Был брат, да сложил свои косточки в Карпатах, оставив на руках жены несмышленыша Мишку. Вела Любава свое маленькое хозяйство как умела, не рушила. Только где уж там — без мужицкого догляду да совета… Опять же и то: живой думает о живом. Подушка да темная ночь были горькими беседчиками-советчиками. В самые лютые январские морозы попросила Любава Антипу привезти сена на ее лошади. Антипа привез сено, отметал его, зашел погреться, как заведено в таком деле, косушкой, да и остался в Любавином доме до утра. Пошли дети. Нужда лезла из каждого паза. Любава оказалась горячей, но отходчивой. Да и как иначе? Жизнь их складывалась по испокон веков заведенному порядку. Антипа видел, как жена после родов гнется под тяжестью коромысла, но ему и в голову не приходило помочь ей. Да и сама Любава не позволила бы сделать это. Она просто сгорела бы от стыда, если, не дай бог, кто увидел бы ее мужика с коромыслом. С детства от матери она усвоила круг своих женских обязанностей, и если были дни, когда муж ее ничего не делал, сидел, курил или шел к соседям, она шумела скорее по пустякам, оставаясь верна сложившемуся порядку. Так шло до тех пор, пока Антипа не записался в колхоз. Любава взбунтовалась. Она припомнила, как он вошел в ее хозяйство, заявила, что сам он как хочет, а она в колхоз не пойдет и не отдаст туда ни лошадь, ни избу.