Иван Коробейников - Голубая Елань

— Куда? Зачем? — гадали плотники.

— А я знаю, — скалился русобородый, — уполномоченный на небо собрался лезти…

Между тем, действуя авторитетом уполномоченного, Дерябин «комплектовал штаб» по закрытию церкви. В него вошли Петька Барсук, Фадя Уйтик и Цапуля.

У Цапули дрожали поджилки, но он со всем соглашался. А Фадя Уйтик бесшабашно сказал:

— Бога нет, царя не надо — мы на кочке проживем! — Он был навеселе.

Операцию решили провести, не откладывая далеко, завтра же, хотя Цапуля возражал.

— Как же это? Ведь завтра Спасов день. В церкви — служба.

— Служба! — воскликнул Дерябин. — Это даже к лучшему. Наше мероприятие должно носить массовый характер. Придет народ, а службы никакой не будет. Да вы не беспокойтесь, Я все разъясню в лучшем виде. Не первую церковь закрываю. Разве народ пойдет против решений советской власти? Кулаки да подкулачники заговорят, так нам того и надо. Разговор с ними особый и короткий. А попа я сегодня же арестую.

Отца Павла подняли с постели. Он жил один в сторожке при церкви. Накануне он выпил и уснул, не закрыв дверь на задвижку. Весь хмель с него слетел, когда он увидел около кровати вооруженных людей. Трясущимися руками долго не мог попасть в широченные рукава старенькой подпоровшейся рясы. Леонид Кокосов и Петька Барсук отвели его и заперли в саманнице Афони Чирочка. Караулить поставили Фадю.

С рассветом к церкви потянулись отдельные богомольцы. Подходили люди из Пней. Всех удивляло, почему проспал звонарь Иван Земский — мужик из бедняков, прозванный так за то, что на плечах его холстяной рубахи всегда красовались огромные цветные заплаты и сам он, указывая на них, любил говорить: «Вон я какие полеты ношу, что твой земский начальник».

То, что увидели они, ясности не внесло, а наоборот, вызвало еще большее недоумение.

В церковном саду, вытаптывая мокрую траву, ломая хрупкие ветви густо разросшейся жимолости, какие-то люди пристраивали к северному притвору церкви длинную лестницу.

— Батюшки! Да это кресты сымать ладят! — раздался вдруг резкий бабий крик.

— Спокойно! — появляясь на паперти, произнес Дерябин, хотя в этом и не было никакой необходимости. Толпа стояла и так, онемев от неожиданности.

— Спокойно! — повторил Дерябин, вскидывая руки. В своем неизменном плаще с поднятым башлыком он походил на попа или скорее на монаха так, что кто-то из молодых даже хихикнул, но тут же устыдился, и тогда снова наступила напряженная тишина.

Дерябин продолжал:

— Товарищи! То есть граждане верующие! Мы — коммунисты — не признаем ни бога, ни черта и всякой чепухи! Человек, как теперь это окончательно установлено, произошел от обезьяны. И надо быть круглым дураком, чтобы верить всяким поповским сказкам об Адаме и Еве. — Здесь Дерябин, видимо, дли большей убедительности, рассказал побасенку о том, как бог создал Еву из собачьего хвоста. Никто не засмеялся. Все стояли, потупив взгляд, опустив головы.

— Вашу церковь есть решение закрыть. Это решение советской власти…

Дерябин говорил долго. Леонид Кокосов и Петька Барсук уже залезли на крышу церкви и там пытались концом веревки захлестнуть за крест, чтоб подтянуть и привязать к вершине купола поднятую с собой лестницу. Им, размахивая руками, что-то советовал с земли Цапуля.

И кто его знает, чем кончилась бы вся эта затея Григория Анимподистовича, если б не произошло совершенно неожиданное. Из деревни к церкви бежала, разбрызгивая грязь босыми ногами, растрепанная, с распущенными волосами Фитинья Уйтик и диким голосом кричала.

— Убили! Убили!

— Кого? — первый подскочил к ней Саввушка Сорока.

— Фадю убили! Старика мово аспиды прикончили!..

Всех от церкви как метлой вымело. Последними, бросив лестницу, побежали Кокосов и Барсук.

Фадя действительно лежал навзничь около двери саманницы. Правая рука его была откинута в сторону, недалеко от нее валялся дробовик, а левая прижимала к груди какой-то непонятный сверток, на котором сквозь грязь кое-где проступали сизо-лиловые разводы. Вся голова и лицо Фади было в бурых пятнах.

Смерть всегда страшна своей необъяснимостью. Внезапность ее ошеломляет человека. Все стояли, боясь приблизиться к Фаде. Кое-кто стянули с головы шапки. И вдруг Фадя подобрал ноги, приподнимая колена. Затем свернулся на бок и, упираясь руками, встал на четвереньки.

Все так и ахнули. А Фадя, ни на кого не обращая внимания, позвал:

— Батя! А батя! — и ударил отборным четырехэтажным матом.

Прислушался и продолжал:

— Молчишь, жеребец долгогривый!

Тогда в ответ ему за железной дверью саманницы послышался поповский тенорок:

Отец Павел и Фадя были пьяные в дым.

А произошло это следующим образом.

Медленно тянулась осенняя темная ночь. Дождя не было, но с крыш капало, и Фадю в его легком зипунчике так прохватило, что он зубом на зуб не попадал. Решив, что с батей ничего не случится, если отлучиться на несколько минут, Фадя осторожно задами пробрался домой. У него для Спасова дня была припасена бутылочка первача. Он спустил бутылку в карман и вернулся на пост. Но еще дорогой приложился к горлышку, и когда подходил к саманнице, по телу его пробегали теплые мурашки. А когда добавил, ему захотелось говорить, он позвал:

— Отец Павел! Батя! А батя!..

— Ну! — сипло отозвался узник.

— Холодно поди?

— Не жарко, понятно. — Минуту помолчав, попик невесело пошутил: — Третий Спас — бери шубу про запас. Погреться бы теперь…

И хотя у Фади оставалось немного, уже совсем на донышке, он, умиляясь своей доброте, плаксиво сказал:

— Э-э, ты, хреновина бородатая. На, глотни. — Через маленькое окошечко он подал бутылку отцу Павлу.

Приняв обратно пустую посудину, он с досады брякнул ее о саманный угол. Но бутылка не разбилась, а, свистя, отлетела далеко в сторону и, упав на землю, закрутилась, как собака, которая ловит свой хвост. Повеселевший «стражник», высоко поднимая ноги, как петух, шагал около двери и вдруг услышал из саманницы:

— Фадя! Чадо мое. Слетай ко мне в сторожку. Там в переднем углу половица одна вынимается. Когда вынешь, пошарь в самом углу, ну и лети сюда, яко архангел Гавриил на крылах огненных. Чуешь?

Фадя чуял. В таких случаях он становился особенно догадливым. Смущало его только одно: вдруг Дерябин со своим штабом уже у церкви, и ему не удастся пробраться в сторожку. Или, чего доброго, сторожка окажется закрытой. Однако опасения его оказались напрасными. Была самая глухая предрассветная пора, к тому же начал моросить дождь. И сторожка была не закрыта. Под половицей в углу он нашарил две бутылки водки. Этого ему показалось мало. Он еще стал шарить и, когда уже всякая надежда найти что-либо была потеряна, неожиданно в глубине подполья нащупал какой-то сверток. То был парчовый лоскут, подбитый синей шелковой подкладкой, что удалось рассмотреть Фаде при беглом огоньке спички. В свертке оказалась маленькая металлическая чашка, ложечка и бутылка чего-то красного, густого.