Иван Коробейников - Голубая Елань

После болезни все, кроме книг, стало скучным. Время шло медленно-медленно. Как ненавидела Тоня свои длинные руки, острые плечи. Но вот однажды зеркало подсказало ей: у тебя чудесные хвойно-зеленые глаза. Девочка поверила. Все стало интересно. Исчезла угловатость, и скоро гордая уверенность красивой и сознающей свою красоту девушки поселилась в Тонином сердце. На вечеринках никто не танцевал лучше ее. Она кружилась до самозабвения. В девичьей душе просыпались неясные желания, и, оставаясь наедине с собой, Тоня снова обращалась к книгам, старалась найти свой «хрустальный башмачок». Все герои ее книг были необыкновенны, и, как всякая романтическая натура, Тоня искала среди них его — единственного и неповторимого! На рубеже двух эпох оторванные от жизни искания эти были самые противоречивые. Ее герой представлялся ей то холодным Печориным, то злым и насмешливым Базаровым, то нежным Ленским, то неукротимым и желчным Оводом, то самоотверженным борцом за что-то неясное, но неизменно прекрасное. Прекрасное! Что же это такое? Может быть, это и есть та Мировая Революция, которой бредили мальчишки городской Центральной девятилетки, открытой в бывшей гимназии? Верховодил ими соседский мальчишка, превратившийся в коренастого сбитого паренька с застенчивыми глазами, далеко не похожий на гордого принца…

И вот, когда она уже училась в педтехникуме, ей встретился Костя Гонцов. Он был красив и дерзок. Первое время Тоня посмеивалась над его грубыми манерами, но диковатая цепкость и горячность Кости ей нравились. Ей было приятно с ним. Она все больше привязывалась к нему. Леватов, — однокашник отца по Томскому университету — поощрял эту близость. Однажды он сказал:

— Антонина! Мы дружили с твоим отцом, и я питаю к нему самые лучшие чувства. Я бы сказал, почти родственные чувства. Так вот, я хочу тебя спросить. Какого ты мнения о Константине Гонцове?

Тоня пожала плечами. Леватов продолжал:

— Мне кажется — это редчайший в наше время экземпляр приспособленного к жизни человека… Я уверен, что он далеко пойдет.

— Если милиция не остановит, — рассмеялась Тоня.

— Нет-нет. Кроме шуток. У него есть хватка. А тебе… тебе пора пристроиться. Районная больница твоего отца не ахти сколько дает.

Тоня ответила шуткой. Сказала что-то о прозаизме таких слов, как «экземпляр», «пристроиться», а на упоминание об отце ответила, что он-то как раз, пожалуй, не очень-то бы одобрил такой выбор.

Леватов вспылил:

— Отец, отец! Твой отец остался неисправимым идеалистом. То он носился с земством, теперь он полез в эту дыру… Ну чего ты смеешься?

— Ничего… — Разве можно было сказать о неожиданно возникшем в памяти случае. Как-то, не любивший Леватова, отец сказал: «Этот узколобый кретин! Рвотная пилюля! Да что он видит? Он всю жизнь смотрит через катетер».

Однако после разговора с Леватовым Тоня стала относиться к Косте с какой-то нежной робостью. Может, судьба?!

В леватовском саду Тоня поняла, что она ошиблась. Она сожгла альбом со стихами подруг. Так вслед за детством ушла в невозвратную юность.

Закончив техникум, Тоня попросила, чтоб ее послали в самый отдаленный уголок округа. Она решила жить по-новому. Но судьба, как видно, преследовала ее. В Пнях она встретила Костю. Гонцов настойчиво добивался нового сближения. Тоня, как могла, сопротивлялась, но борьба истощала силы. В это время появился Вадим. Нет, он не был героем ее девических грез. Но он был мил и уютен, от него веяло чем-то неуловимо-трепетным. Тоне хорошо было с ним. И вдруг — эта нелепая смерть! И Леватов… Это ужасно!..

Несколько дней Тоня жила как во сне. А позднее она никак не могла вспомнить, как случилось, что она идет в Таловку? Страшно болело все тело, но она все шла и шла, боялась остановиться. Шла, не разбирая дороги, движимая одним властным требованием: дойти! Как и в тот день, сеялся дождь. Он то затихал, то припускал, но она шла, шла…

Горбатов принял ее в том же кабинете.

Дожди кончились. Однажды ночью вызвездило, и к утру пал первый иней. Тополя стали ронять лимонно-желтые, прихваченные морозцем листья. В свежем воздухе их тонкий винный запах рождал безотчетную грусть. Вдруг оказалось, что дни уже совсем по-осеннему короткие: до самого вечера не высыхают слезинки утренней росы на кустах поседевшей полыни.

— Степанида! Сходила бы ты за дерябой, пока вёдро стоит. А то понесет да повезет сиверница — намаешься. Гляди-ко, скоро поди тепловые рамы вставлять надо, — говорила в один из таких дней Пелагея, ревниво осматривая фигуру дочери.

«Ох, шибко заметно! Тягость большая. Уж не двойню ли, упаси господи и помилуй, таскает баба. Вот беда-то моя!..» — Тонкие губы Пелагеи вытягивались в скорбную складку.

— К Вострому Увалу иди. Там завсегда дерябы много. Да и места не шибко людные…

Стяньку неприятно тронуло лишнее напоминание о ее положении. Но так заманчиво было предложение матери, что она с готовностью произнесла:

— Ладно, мама. Схожу…

Лес! Как давно она не была в нем! Будто целая вечность прошла. А ведь всего одно лето. Но летом-то самое раздолье: ягоды, грибы… Закатиться бы с подружками, да с песнями, с ауканьем… А теперь Стянька пойдет одна и в места, где «не шибко людно», — к Острому Увалу. Там и в летнюю-то пору не встретишь никого.

Острый Увал — островерхий, как башкирская шапка, холм — порос столетними соснами, кустами шиповника, вишенья. По одну сторону его от самого подножья до самого Спирина болота тянутся заросли камыша, а по другую — согра, мшистое взгорье, изрезанное оврагами, поросшее низкими, тугорослыми (им тоже где-то сто лет, а они поднялись только в два человеческих роста) сосенками. Кочки да трупы когда-то растущих здесь гигантов только угадываются под зыбким мховым покровом. А чуть ступи неосторожно — и провалишься по пояс. Словом, такая неудобь, что побродить в окрестностях Острого Увала охотников находилось немного, хотя сам холм был не из последних ягодных мест. Но не только — и, пожалуй, даже не столько — это обстоятельство удерживало ягодников. Всем было известно, что на Остром Увале похоронен «железный мужик». Об этом красноречиво говорила яма на самой вершине холма, затянутая таким густым сплетением таволожника, что рассмотреть ее дно было невозможно.

Трудно сказать, что породило такие слухи. Была ли это передаваемая изустно от поколения к поколению легенда об одном из тех воинов далеких времен, чьи кости, обряженные в доспехи, покоятся под многими курганами Зауралья, или то просто был плод народной фантазии, но только не находилось смельчака, который бы отважился спуститься в яму и, больше того, появился в окрестностях Острого Увала в ночное время, когда «железный мужик», покорный чьему-то злому велению, вставал из могилы и тяжело ходил вокруг холма, пугая запоздалых путников звоном железа и ржавым скрипом шагов. Пытались днем при солнечном свете найти хоть что-нибудь, изобличающее ночные хождения «железного человека», но не было видно никаких следов. По склонам в изобилии росла не тронутая никем костяника, тянулся плаун, поднимая вверх свои бледные свечечки соцветий, пламенели кусты шиповника. Высоко-высоко на соснах гнездились рыжие коршуны. Их тонкий клекочущий посвист едва достигал подножья Острого Увала.