Иван Коробейников - Голубая Елань

Не без робости ступила Стянька в эти колдовские пределы. Осенний лес встретил ее торжественной тишиной. Редко, тут и там, растущие березы неслышно роняли желтые мягкие листья. Каждый такой лист, прежде чем упасть, невесомо качался в сиреневом воздухе, словно выбирал, где бы ему прилечь. Уже наполовину голые колючие кусты шиповника теплились огоньками вызревших ягод. Стянька шла, ступая осторожно, чтоб не оступиться, а, пожалуй, больше потому, что казалось кощунственным нарушать окружающий ее покой. Один раз она вздрогнула: ее напугал шорох за спиной. Оказалось — это почти рядом с ней на ствол сосны примостилась желна. Опираясь на хвост, она откинула голову, украшенную красной косичкой и с любопытством посмотрела на Стяньку. Казалось, она хотела спросить: кто ты? Почему твои глаза полны печали? Не получив ответа, желна описала вокруг сосны восходящую спираль, затем, падая, бесшумно расправила крылья и низко над самой землей полетела. И вдруг Стяньке показалось, что этим завершилось все странное и таинственное, что окружало ее до сих пор, и началось обычное, то, по чему она так соскучилась. Вон сквозь поредевшую листву вишенья темнеет незамеченная птицами ягода. Она почти черная и налилась так, что черенок утонул в ее мякоти. До чего же она сладка! А шиповник. Его ягоды как маленькие фунтики. А вот и деряба. Ее веселые ярко-зеленые ручьи растекаются по желтому мху. Стянька принялась рвать. Плети отрывались с приятным хрустом, тянулись одна за другой, и скоро их было столько, что они уже не вмещались в корзине. Стянька присела на мягкую, как подушка, мшистую кочку. Прислушалась. Где-то далеко, у Малинового оврага, гудел трактор. Там Ваня.

За все лето они виделись один раз. Было это утром. Стянька проводила в стадо корову, возвращалась домой через Городище и вдруг лицом к лицу повстречалась с Ваней. В одной руке у Вани был топор, в другой — несколько кудрявых сосновых веток. Оба растерялись. Боялись взглянуть друг другу в глаза, не знали, что сказать. Наконец Ваня, косясь на топор, с виноватой улыбкой произнес:

— Помело мама просила сделать… Ну, здравствуй.

— Здравствуй, — ответила Стянька. — А я вот корову угоняла…

И опять замолчали. Ваня загорел, еще шире раздался в плечах, и тем трогательнее было его смущение. И Стяньке неожиданно вспомнилась та ночь, когда шли они с поля. Запах леса, огоньки светлячков и то, как Ваня упал, а она схватила его за руку.

Они так и разошлись, задав друг друг несколько незначащих вопросов, так и не коснувшись того, что волновало обоих. Но с этой встречи Стянька все чаще стала ловить себя на мысли: где-то Ваня? Что с ним?

А теперь, когда где-то тут, совсем недалеко, за согоркой, наверное, близ Малинового оврага гудит трактор, Ванин трактор, было почему-то особенно приятно, грустно и сладко думать о нем. Все-таки какой он хороший, Ваня, Как он любит свою мать — тетку Орину. И машину вон какую он водит… Трактор!.. Гудит трактор, едет на нем Ваня, и совсем не страшен Острый Увал, «железный мужик»… Сказки все это. Было страшно, а теперь прошло… Что! Что прошло? Все, все прошло. Ах, если б прошло…

Вернулась Стянька домой только к вечеру.

— А тут прибегали за тобой, — встретила ее на крыльце сердитая Пелагея.

— Кто?

— Из Совета.

— Зачем?

— Нешто я знаю. В Совет так в Совет. Три раза уже десятник прибегал.

Стянька прибрала дерябу и пошла в Совет. Мелькнула мысль: «Может, о Константине что?», но перегорело, видимо, все, и сердце ее осталось безучастно.

В Совете сидели трое: Цапуля, Леонид Кокосов и милиционер Гасников — тот, что приезжал по поводу убийства Вадима Шарапова.

— Ты что же, голубушка, не являешься, когда тебя вызывают? — не отвечая на приветствие Стяньки, обратился к ней Гасников сразу же, как только она вошла.

Стянька объяснила.

— Ну ладно, — Гасников сделал знак Цапуле и Леониду. Те вышли. — Садись давай. Побеседуем.

Стянька осталась стоять на ногах.

— Садись, садись. Говорить мы долго будем. — Гасников многозначительно обвел своими нагловатыми глазами всю Стянькину фигуру. — Впрочем, как знаешь. Из дружбы с Константином Васильевичем жалею тебя в таком положении.

У Стяньки подкосились ноги. Она села.

— Где он?

— Ишь ты, прыткая какая! Одно то, что я, соблюдатель советской законности, дружбы его не бегу, тебе должно быть понятно. А теперь ты должна помочь нам раскопать гадов, кои нам и всему колхозному строю мирно, спокойно дыхнуть не дают. И сено жгут, и коней уводят, и даже самое крайнее дело — на человека руку поднимают. Ты первая увидела, как сено загорело на вашем гумне. Вот и расскажешь все. Расскажешь, как эта интеллигентная шкура вечерки у Шарапова устраивала, как она его под монастырь подвела, как на Константина она цель держала, да сорвалась.

Стянька ничего не поняла. Да и трудно было понять. Гасников, посланный еще раз уточнить обстоятельства поджога, по существу не допрашивал, а сообщал о таких вещах, о которых Стянька и представления не имела.

Она улучила минутку и спросила, о ком идет речь.

— Да эта… Учительница пневская. Ох и бестия. Уж как она ни крутилась, а попала. Посадили-таки ее, контру буржуазную.

Держал Гасников Стяньку в Совете действительно долго. Ее мутило, наверное, от голода — она не ела с утра, — от табачного дыма, от болтовни Гасникова.

После этой беседы Стянька не могла уснуть до утра.

Молотьба подходила к концу. Заканчивалась и вывозка хлеба на элеватор. Колька отпросился у Батова на вывозку — ему хотелось побывать в Таловке, присмотреть и купить себе костюм, а Фросе на платье.

Дня через два, возвращаясь вечером из Таловки, он похвалился перед Антипой обновкой.

— Ишь ты! Костюмчик-то какой! — с тайной завистью сказал Антипа, разминая негнущимися пальцами грубошерстную ткань. — И-и… э-эх! Ну и жизнь, паря, пошла, скажу я тебе. Баловство одно, а не жизнь. Не то что в наше время… — Он вздохнул. — Мне вот совсем свадьбу играть не пришлось. Оно вроде бы мы с Любавой в законе, а все не то. Да-а! Ну, круг налою там, в церкви, и всякое прочее, оно, может быть, и ни к чему, а все-таки надо: вспомнить-то чтоб было чего. Женихаются один раз в жизни. То, что в клубе и принародно, — это хорошо. Может, еще и венцы наденут.

— Да ты што, дядя Антипа! Те же штаны, да назад узлом, — возразил Колька, сам не совсем ясно представляя комсомольскую свадьбу. — На венцах-то кресты поди-ка…

— Что правда, то правда, — согласился Антипа. — Ну, придумают что-нибудь. Может, серп и молот. Нина Грачева на такое дело шибко придумчивая. А притии [34] Притии — обрядовые народные затеи. разные должны быть. Без этого все равно нельзя… А ты, Кольша, раз тебе такой почет от колхоза, должен восчувствовать и гонор свой укоротить. А то ты… Да не косись, не косись: быль молодцу не укора. Всяко бывает. Другой раз выступаешь из оглобель. Про Дерябина не скажу. Может, он действительно того и стоит. Но ты… э-э! Да што там говорить! Одним словом, восчувствовать тебе надо. Опять же родители. Отца я не хвалю — поперешный. Ну что ему в колхозе не робить! — Антипа в отчаянье махнул рукой. — Пропащий человек. Но кума Марфа… Тоже поди-ка у сердца носила. То-то! Говорил им о свадьбе?